Нильс Кристи - Пределы наказания

Моя собственная точка зрения состоит в том, что пришло время положить конец этим колебаниям, пока­зав их бесполезность и выбрав моральную позицию в пользу создания жестких ограничений использованию намеренного причинения боли в качестве средства со­циального контроля. На основе опыта социальных систем, в минимальной степени прибегающих к исполь­зованию боли, обнаруживаются некоторые общие усло­вия, при которых ее намеренное причинение имеет ог­раниченный характер.

Если боль должна причиняться, то не в целях ма­нипуляции, а в таких социальных формах, к которым обращаются люди, когда они переживают глубокую скорбь. Это могло бы создать положение, при котором наказание за преступление исчезнет. Когда это прои­зойдет, основные черты государства также исчезнут. Будучи только идеалом, такое положение стоит того, чтобы его осознать и иметь в виду как царство добро­ты и человечности — цель, которая недостижима, но к которой надо стремиться.

Я благодарен многим своим друзьям и коллегам, оказавшим мне помощь. Я не всегда соглашался с их советами, так что никто из них не несет ответственно­сти за недостатки этой работы в ее окончательном виде.

Эта книга — о боли. Но я не знаю, что такое боль и как ее градуировать. Литература полна героями, ис­полненными такого величия, что они почти не ощу­щают боли, и трусами, столь ничтожными, что почти все им причиняет боль. Чтобы постичь существо боли, нужно понять суть добра и зла. Я воздерживаюсь от такого рода попыток.

Те, кто рассматривает историю уголовного права как поэтапное поступательное движение, могли бы воз­разить, что я чересчур осторожен в своих суждениях. Они видят прогресс и постепенное уменьшение боли, поддающееся измерению. От ужасов публичной казни, откровенно описанных Фуко, до изобретенной в 1815 г. Норвежским парламентом системы, предусматриваю­щей замену клеймения и отсечения частей тела опре­деленными сроками тюремного заключения — десять лет за руку, — разве это не пример уменьшения боли? От рабства и работных домов с их ^контролируемой жестокостью к хорошо организованным пенитенциа­риям — разве это не прогресс? От порки за непослуша­ние до лишения привилегий? От затхлых каменных темниц прошлого до одиночных камер с удобствами — разве все это не свидетельствует об уменьшении боли?

Я просто не знаю. Каждая форма должна оцени­ваться в соответствии со своим временем теми, кто страдает от боли, с точки зрения их обычной жизни и обычной жизни других и в свете того, что они счита­ют своими грехами. Я не вижу, каким образом может быть построена соответствующая шкала.

Сторонник точных наук также мог бы счесть, что я слишком осторожен в суждениях. Мы, конечно, мо­жем определить, как нервы распределяются в теле, и обследовать типичных людей в типичных ситуациях, чтобы выяснить, чтб они считают самым болезненным. Тем самым мы бы приблизились к постижению психо­логии этого явления. Но в то же самое время, чем больше мы приближаемся к нервным центрам и стан­дартизированным ситуациям, тем больше удаляемся от тех социальных, этических и религиозных факторов, которые, по-видимому, способны нейтрализовать то, что должно восприниматься как сильная боль, или уси­ливать слабую боль. Охранники из концлагерей с удив­лением рассказывали, что заключенные сильнее реаги­ровали на незначительные проявления насилия, чем на жестокость. «Они плакали, как дети, получив пощечи­ну. Но они будто не реагировали вовсе, когда их изби­вали или когда убивали их друзей» (Кристи, 1972). JK. Луссеран (1963) фактически признает, что он впер­вые ощутил ценность жизни в концлагере Бухенвальд. Он все время жил на грани уничтожения. Из 2 тыс. уз­ников, вместе с ним доставленных из Франции, выжи­ли 30. Ему приходилось жить ощупью и выбирать между смертью и полусмертью в лазарете: он был сле­пым с детства.

По этим и по другим причинам в этой книге не будет обсуждаться, что такое боль, какая боль боль­ше, а какая — меньше, сокращается ли на земле при­чинение боли или увеличивается. Эти вопросы выходят за пределы общественных наук. Но что я могу и буду делать, так это описывать действия, предназначенные служить наказанием также другие действия, весьма с ними схожие. Я опишу формы, используемые в случаях вынесения решений о наказаниях. И я буду оценивать как такие действия, так и такие формы.

В течение ряда лет морализм в данной области представлял собой установку, и само это слово ассо­циировалось со сторонниками лозунга «закон и поря­док» и суровых уголовно-правовых санкций. При этом предполагалось, что их оппоненты парят в простран­стве, свободном от ценностных представлений. По­звольте мне заявить со всей определенностью, что я тоже моралист. Более того: я активный, бескомпромис­сный моралист. Одна из основных предпосылок, из ко­торых я исхожу, состоит в том, что борьба за умень­шение на земле боли, причиняемой людьми, — это справедливое дело. Я легко могу предвидеть возраже­ния, которые вызывает такая позиция: боль способст­вует духовному росту людей, они становятся более зрелыми, как бы дважды рожденными, более глубоко постигают сущность вещей, переживают большую ра­дость, если боль исчезает, и, согласно некоторым рели­гиозным представлениям, становятся ближе к богу или к раю. Некоторые из нас уже имели возможность вос­пользоваться подобными преимуществами. Но мы на опыте знаем также, что бывает совсем по-другому: боль останавливает или тормозит духовный рост чело­века, делает его злым. В любом случае я не могу пред­ставить себе такого положения, когда бы следовало стремиться к увеличению на земле боли, причиняемой людьми. И я не вижу серьезных оснований для того, чтобы считать нынешний уровень причинения боли вполне справедливым и естественным, поскольку во­прос этот весьма важен и я должен сделать выбор; я не вижу иной позиции, которую можно было бы от­стаивать, кроме как борьба за уменьшение боли.