Ирина Левонтина - О чём речь

Я не могла не вспомнить телепередачу о судьбе русского языка, в которой незадолго до этого участвовала (это было «Тем временем» Александра Архангельского на «Культуре»). Там были двое писателей и литературовед, а с другой стороны – трое лингвистов, в том числе и я. Дискуссия двигалась в стандартном русле: язык портится и гибнет (писатели) – нет, язык меняется, а не меняются только мертвые языки (лингвисты). «Да о чем вы вообще говорите? – упрекали нас. – Надо говорить о том, что народ испортился! Раньше, во времена Ивана Грозного, у народа были нравственные ориентиры, теперь они потеряны…» А надо сказать, что на передачу мы ехали прямо из института, вместе с В. М. Живовым (теперь уже, увы, покойным). И по дороге он развлекал меня просвещенной беседой, в частности, пересказывал свою недавнюю работу о том, что толерантное отношение к детоубийству сохранялось достаточно долго, причем не только в нашей культуре, в Западной Европе тоже. Так что слушать о том, как пали с тех пор нравы, было немного дико.

Вот и школьники уже усвоили эту модель: серьезное высказывание обязано начинаться с апокалиптического зачина. Им кажется, что любое исследование должно оправдываться запугиванием: мол, уже почти все погибло, и, если не изучить такую-то тему, нельзя будет исправить то-то и то-то, и все будет совсем плохо. Они еще не знают, что основное оправдание научной работы – это простой и неукротимый интерес, жажда познания, стремление понять, как оно там на самом деле. Надо сказать, что занятия наукой, по моим наблюдениям, побуждают человека скорее к тому, чтобы с доверием относиться к этому миру – такому хитроустроенному и бесконечно прекрасному.

Однажды я была модератором дискуссии на тему «Язык будущего», которая проводилась в Политехническом музее ( http://goethe-msk.livejournal.com/31525.html; http://www.goethe.de/ins/ru/lp/ges/spr/ruindex.htm ). В ней участвовали Юрген Трабант, профессор Свободного университета в Берлине и Jacobs University в Бремене, и Владимир Плунгян, член-корреспондент РАН, профессор МГУ им. М. В. Ломоносова и сотрудник Института языкознания РАН. Речь там шла вот о чем. Языковое разнообразие человечества стремительно сокращается. Согласно некоторым подсчетам, к концу этого столетия из примерно 6000 языков выживет 200–600. А из выживших почти все сохранятся только в обиходе. Люди отказываются от родных языков в пользу более крупных, более престижных, сулящих большие перспективы. Многие развитые литературные языки теряют часть своих функций, уступая их английскому. По мнению немецкого коллеги, со временем язык в целом вообще утратит роль основного средства человеческой коммуникации. В дискуссии как раз и обсуждались причины этих драматических процессов, возможности спасения языкового многообразия, ситуации в отдельных языках и культурах.

Меня потряс рассказ Володи Плунгяна о том, как он, находясь в лингвистической экспедиции, занимался с местным юношей русским языком. Объясняя что-то, он сказал: «Ну смотри, это же как в твоем языке». И вдруг юноша ответил: «Пожалуйста, не надо мне говорить про мой язык, я ничего не хочу о нем слышать. Больше всего я хотел бы его вообще забыть и никогда на нем не говорить». Это был, по словам Плунгяна, прекрасный, сложный язык, да вот поди ж ты – не хочет человек и не будет на нем говорить, потому что у него другая модель собственного будущего, в которой родной язык только помеха.

В общем, я была в целом согласна с тем, что говорили участники дискуссии, да и между собой их позиции не слишком различались. Мне казалось, всем очевидно, что гибель языков – это беда, что не найдется никого, кто захочет сказать: «Падающего толкни».

Однако вскоре мне пришлось убедиться, сколь наивно было мое благодушие. Меня занесло на некий представительный форум, в котором участвовали в основном российские политологи и экономисты. Там тоже речь шла о языке, но умонастроение было совершенно иным. Там победно рассказывалось о том, как успешно русский язык в некоторых странах вытесняет из каких-то сфер жизни родные языки местных обитателей. И мои заявления в защиту языкового многообразия и ценности каждого языка были встречены едва ли не смехом. Один политолог снисходительно втолковывал мне: «Конечно, вы лингвист, вам жалко, но поймите, ну, если есть группа, в которой один язык великий, то это же будет удобно и хорошо, если представители остальных языков этой группы добровольно откажутся от них и перейдут на этот, великий». Так организованно, по группам, все продумано. У меня, признаться честно, волосы от такого зашевелились на голове. Впрочем, дальнейшее развитие исторических событий показало, что политолог этот оказался-таки совершенным людоедом.