Леонид Аринштейн - Пушкин - «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии»

Эти ранние редакции по понятным причинам до нас не дошли. Однако какое-то представление о них собрать по крупицам вполне возможно.

Ключом к частичной реконструкции этих ранних редакций является малозаметный автограф Пушкина – список его произведений для публикации, сделанный в 1827 г., где среди стихотворений 1826 г. названо стихотворение «Великой скорбию томим» [166]. Нетрудно понять, что таким образом Пушкин обозначил по первому стиху будущее стихотворение «Пророк», которое в окончательной, опубликованной редакции открывается идентичным по метру и сходным по стилистике и звучанию стихом «Духовной жаждою томим».

Значит, действительно существовала более ранняя редакция «Пророка», открывавшаяся стихом «Великой скорбию томим». И тут уже не приходится гадать, что это за «великая скорбь». Это как раз и есть то умонастроение, которое овладело Пушкиным, когда 24 июля 1826 г. он узнал о казни Рылеева, Пестеля и других. Пушкин был так потрясен, что испещрил лежавший перед ним лист бумаги рисунками виселиц с пятью повешенными и подписями «И я бы мог…», «И я бы мог, как шут…». И мысль о повешенных настолько не отпускала его, что строку о повешенном Рылееве он включил в очередную строфу шестой главы «Евгения Онегина», [167]над которой он интенсивно работал в то лето. Включил просто так, чтобы выговориться, потому что напечатать эту строфу – он это отлично понимал – он не мог, да и не собирался.

Тогда же, то есть между 24 июля и отъездом из Михайловского 3 сентября он и написал стихотворение, посвященное пяти декабристам, открывавшееся стихом «Великой скорбию томим».

Этот стих подсказывает целый ряд моментов. Во-первых, что с самого начала, то есть уже в первой редакции Пушкин черпал лексику, фразеологию и поэтические образы из пророческих книг и шире – из Священного Писания в целом. Ср., к примеру: «От великой скорби… я писал вам…» (2 Кор. 2: 4).

Во-вторых, то, что Пушкин сохранил окончание начальной строки от первой до заключительной редакции, позволяет утверждать, что он сохранил и рифму ( томим – Серафим ), и тем самым – всю ритмико-интонационную структуру четверостишия. О том же свидетельствует и синтаксис: первая строка лишь начинает фразу, которая должна быть продолжена, и очевидно была продолжена одинаково как в первой, так и в заключительной редакции. Иными словами, первая строфа от первой до последней редакции осталась неизменной, за исключением двух первых слов, коренным образом менявших весь ее смысл!

В-третьих, если образ шестикрылого Серафима появляется уже в первой редакции и сохраняется вплоть до последней, то, значит, во всех этих редакциях Пушкин строил свое стихотворение принципиально одинаково, используя избранный им с самого начала библейский текст – пророчество Исайи:

«…Видел я Господа, сидящего на престоле… Вокруг него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл… Тогда прилетел ко мне один из Серафимов («И шестикрылый Серафим / На перепутьи мне явился…»), и в руке у него горящий уголь («И угль, пылающий огнем»)… И услышал я голос Господа… («И Бога глас ко мне воззвал») И сказал Он: пойди и скажи этому народу…» (Ис. 6: 1–9)

Это сопоставление позволяет предположить текстуальное совпадение в ранней и в последующей редакциях не только трех стихов первой строфы, но и значительной части стихотворения в целом. Конкретно речь может идти о следующих строфах, начинающихся стихами «И он мне грудь рассек мечом», «Моих ушей коснулся он…», «Перстами легкими, как сон…», а также стиха «И Бога глас ко мне воззвал».

Что касается стихов: «И он к устам моим приник, / И вырвал грешный мой язык…» и четырех следующих, – то это, скорее всего, поздняя вставка, в ранних редакциях отсутствовавшая. Это явствует из ее содержания – абсолютно прозрачной метафоры обещания Пушкина Николаю I не писать больше «возмутительных» произведений.

Дальнейшим уточнением раннего текста – также на конкретном уровне – является следующий рассказ А. О. Смирновой-Россет со слов Пушкина: «Я как-то ездил в монастырь Святые Горы, чтобы отслужить панихиду по Петре Великом… На столе лежала открытая Библия и я взглянул на страницу – это был Иезекииль. Я прочел отрывок, который перефразировал в “Пророке”. Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я встал и написал стихотворение…». Смирнова не сообщает, о каком месте из Книги пророка Иезекииля говорил Пушкин. Но, судя по всему, имелась в виду 36 глава, которая читается ежегодно на службах в неделю Пятидесятницы: «И бысть слово Господне ко мне… И дам вам сердце ново и дух нов дам вам, и отъиму сердце каменное от плоти вашея и дам вам сердце плотяно… и сотворю, да в заповедях Моих ходите…» (Иез. 36: 16–27).