Андреа Питцер: Тайная история Владимира Набокова

После беседы мы с переводчиком поворачиваем обратно на Прагу и за четыре часа добираемся до сердца Старого города, где в Карловом университете преподает Владимир Петкевич. Правнук В. Д. Набокова и внук сестры Набокова Ольги, Петкевич не жалеет на нас времени. Он говорит о любимой матери, которая то ли по природе своей, то ли в силу аристократического воспитания не справлялась даже с простейшей работой, и об отце, который умер от отчаяния в коммунистической Чехословакии в возрасте двадцати девяти лет.

Когда речь заходит об обличительном письме, которое Набоков однажды отправил лингвисту Роману Якобсону, посещавшему Советский Союз до его распада, Петкевич не защищает Якобсона, хотя с глубоким уважением отзывается о проделанной им работе. «Полностью согласен с Набоковым, – говорит Петкевич, даже по прошествии десятков лет негодуя на западную интеллигенцию. – Я почти ненавидел их. Они ничего не понимали. Понимали мы, живущие здесь. Мы знали, что это такое».

После перелета в Женеву я сажусь на поезд, который едет по самому берегу озера и останавливается всего в паре кварталов от «Монтрё-Паласа». В октябре – том самом месяце, когда должны были встретиться Владимир Набоков и Александр Солженицын, в отеле есть свободные номера – но, вероятно, не набоковские апартаменты, которые обычно загодя бронируют русские туристы.

Этажом выше холла можно войти в открытые двери музыкального салона, где Набоков ждал Солженицына. В стране действуют строгие нормы сохранения исторических зданий, поэтому со времен несостоявшейся встречи двух писателей мало что изменилось. Настоящее живо напоминает о прошлом.

В музыкальном салоне пусто – только несколько столов и стульев да массивная люстра: сезон уже окончен. Как ни соблазнительно пофантазировать о литературных призраках, потустороннее дыхание не колышет прозрачных занавесок. Набоков уже не сидит за столом в уверенности, что приедет Солженицын, и не думает о том, что скажут друг другу они, два поистине независимых русских, пишущих на взрывоопасные темы, два гордых, подозрительных и не признающих революцию человека. Туристы заказывают набоковские апартаменты, но никто не надеется встретить Набокова на пороге и никто не ждет визита Солженицына – молодого и все еще разыгрывающего скромность, или старого и окруженного такой же стеной гордыни, какой под конец отгородился от мира Набоков.

Говоря, что Солженицыну больше не о чем писать, кроме как о своем заключении, Эдмунд Уилсон даже не подозревал, сколько труда Набоков посвятил той же теме. Солженицын запечатлевал страдания узников; Набоков придумывал, как им сбежать из тюрьмы.

В конечном итоге оба свидетельствовали об ударах, которые наносила человеческому духу политическая тирания. В «Даре», где читателя знакомят со всеми прелестями царской каторги, в «Отчаянии», отсылающем к лагерям Первой мировой войны, в лагерях смерти «Пнина» и «Лолиты» и «в пыточных застенках, забрызганных кровью стенах» советского ГУЛАГа, о которых сказано в автобиографии «Память, говори», – везде у Набокова проходит образ чудовищных концлагерей, которые перемалывают несчастных, попадающих между жерновов истории.

Набоков применял уроки матери, чтобы исполнять заветы отца, обличая антисемитизм и проклиная репрессии. Он был жесток и насмешлив со своими персонажами, заставляя их принимать страшную смерть, но сохранял их мечты и завуалированное прошлое, продолжавшее собирать жуткую дань с настоящего. В основе почти всех произведений Набокова лежит «разлитая в мире несметная нежность», которую «либо сминают, либо изводят впустую, либо обращают в безумие» [26]. Показывая читателям новый способ приобщения к истории, разговаривая с ними поверх голов своих персонажей, Набоков ни во что не ставил социальные романы, претендующие на то, чтобы перестроить весь мир, но верил, что отдельно взятому человеку можно открыть глаза на побочные последствия эпохальных событий – раздавленные и забытые людские жизни.

Стратегию Набокова не понять, если разбирать ее по кусочкам, – нужно видеть всю картину целиком. Перед лицом исторических катаклизмов писатель из раза в раз ухитрялся находить чудесное спасение, но своим самым известным персонажам открывал параллельный путь – безумие. Он и сам прятал радости и горе в фантазиях, в придуманных мирах, выложенных хрупким прошлым: лагерными мертвецами, страшными свидетельствами узников, нежностью к осмеянным, отсветами мира, утонувшего в жестокости, и скорбью обо всем, что утрачено. О чем бы Набоков ни хотел нам сказать, о какой бы истории ни надеялся напомнить, мы должны его расслышать. Он ждет нас в своих книгах.