Ольга Балла - Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Это уже не Оруэлл. Это по меньшей мере Борхес.

Помимо всего прочего, это ещё и метафизика: настоящая, со всеми её тайнами и принципиально неустранимыми недоговорённостями: о том, как устроен мир. Даже когда рассуждают о ней страусица Лимпомо и сова Нуар, более того – как раз тогда она и настоящая, потому что говорить о настоящем наиболее точно можно только играючи. Как бы – и даже не как бы – ёрничая. Это как смотреть на солнце через тёмные очки. Иначе не увидишь.

« – Метафизическое равновесие – это ангел. Он дает нам уверенность в причастности к бытию… Он следует за твоей звездой и имеет ключи к вратам…

– …но послушай, Нуар, откуда известно…

– …и тот, кто укоренен в бытии, обладает и этой уверенностью. Если этого нет, то мы говорим об отсутствии в жизни метаф. опоры. Говорим, что не разглядели мерцающий где-то в подвальной каморке сердца слабенький огонёк, который, бывает, так освещает всё сердце, что оно светится, как фонарик, который качается на ветру в ночи.

Я представила себе темноту, в которую погружено почти всё наше сердце.

– И тот, кто…

– Кто сопричастен бытию, тот, через эту свою сопричастность, познаёт и всю полноту бытия <���…>».

И даже то самое высказывание о свободе, которое как будто считывается в этих записках, на самом деле, не так просто и прямолинейно, – то есть, оно вообще не таково. Свобода (вместе со стремлением к ней) у Сёча и трагична, и смертоносна, и вообще перерастает человеческие ожидания – как и полагается всему настоящему. Просто она очень соответствует природе – даже не одного только человека (затем, однако, тут и страусы с их культурой), а живого вообще.

Что до иносказаний, то они здесь, разумеется, в изобилии, – включая и такие, что прямо ну совсем в лоб. Вот, скажем, ненароком побивший негра боксёр оправдывается: «Просто ему не пришло и в голову видеть в чернокожем негра, то есть человека, которого следует линчевать, ненавидеть, как это обычно делают с неграми (секретарь парткома тут же начал что-то строчить в блокноте), всячески преследовать, а детей его не пускать в одну школу с нашими. «Вот у наш, в Траншильвании, все проишходит наоборот», – объяснял парткому Злыдень с расплющенными ушами, который, когда его достают, всегда шепелявит.

– Что значит наоборот? – вскинулся на него профсоюзный босс.

– А то, што здешь наших детей не пушкают, наоборот, в швои школы, а заштавляют ходить туда, где их учат на неродном языке».

Совершенно понятно и то, что он – и кого – имеет в виду в «Вифлеемских младенцах» (1988), когда «светский глава вифлеемской общины», наделённый, явно не без умысла (у Сёча ничто не случайно), греческим именем Лай – тёзка отца Эдипа, – задыхается от воодушевления: «…Мы не знаем, как выразить благодарность… за небывалую честь… за царскую благосклонность… за то, что своим высочайшим присутствием нас почтил сам Ирод Великий, одинаково горячо любимый и уважаемый в нашем Отечестве и в дальних краях властелин, кладезь духа, благодетель взрослых и попечитель детей, сияющее в вечном зените солнце истории, политический гений, за которым мы все как один, в монолитном порыве шествуем к лучезарному будущему. Да будет позволено мне от имени всех вифлеемцев произнести слова глубочайшей сердечной признательности и вместе с тем просить позволения пасть ниц и лобызать следы ног великого нашего властелина…»

Но вообще-то иносказания у Сёча – максимально разных уровней, включая и весьма радикальные: не только «уездный город Ф.» – иносказание Коложвара, Клуж-Напоки, изначально венгерского города в Трансильвании, где сам автор прожил важную часть жизни (а почему вдруг «Ф.», об этом Сёч кое-что объясняет), но и сам Коложвар со всеми его историческими обстоятельствами – иносказание обстоятельств более глубоких. Так сказать, антропологических. Таков он и в эссе «Фатехпур-Сикри, или Акбар в Коложваре»: Коложвар здесь – точно такое же иносказание Фатехпура-Сикри (через призму которого он, казалось бы, рассматривается) и замка Фортуны из романа немецкого алхимика Генриха Ноллиуса «Парергон к Зерцалу философии», как и они – его, – впрочем, иносказание он (а особенно – всё это вместе) и многого другого.

(К слову сказать, раз уж есть такая возможность: Сёчу принципиально важна вовлечённость его родной земли, Трансильвании вообще, Коложвара в частности, – в ткань мировых событий. Греческий теолог Яков Палеолог (ок. 1520—1585) – ставший источником цитат и образного материала по меньшей мере в двух текстах – в «Лимпопо» и «Фатехпуре», волнует его ещё и в силу тех – казалось бы, случайных – биографических обстоятельств, что четыре года жил в Коложваре.)