Владимир Леонов - «Искал не злата, не честей». Том 1

Тогда на голос мой унылый

Мне дружба руку подала,

Она любви подобна милой

В одной лишь нежности была

Русский поэт Пушкин творил на самом высшем рубеже художественного реализма, не позволил яркую и живую жизнь подменить низкопробными суррогатами, укладывая ее в прокрустово ложе узкой банальности, создавший «вечные» образы мировой литературы с почти таинственной, поражающей художественной радужностью. Применим библейскую аскезу, так сходную по семантике с величием судьбы Пушкина: «И Ной сделал все, что Господь ему велел»:

И долго жить хочу, чтоб долго образ милый

Таился и пылал в душе моей унылой.

Горький отчеканил: « Пушкин для русской литературы такая же величина, как Леонардо для европейского искусства»; в «ряду гигантов» вместе с Пушкиным Горький называет всего только два имени – Шекспир и Гете».

А. Битов – продолжил, что Пушкин в русской литературе «встал на мировую дорогу всей стопой…»

В «Слове о Пушкине» (1961 г.) Анна Ахматова со свойственной ей броскостью и изяществом подметила, как после его смерти, с течением времени, «Вся эпоха (не без скрипа, конечно) мало-помалу стала называться пушкинской». А прежние высокие чины императорского двора, «кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы» и прочие «постепенно начали именоваться пушкинскими современниками»; именно в таковом виде и качестве (а не сами по себе) они и остались интересны для потомков, сохранившись в каталогах библиотек и тем самым, не канув в Лету.

Своей гибелью Пушкин словно «очищается», освобождаясь от роковых иллюзий и вместе с тем – утверждает в финале величие человеческой личности, в истоках которой дерзновенная свобода и честь.

Это как «знак Ноя». – «Мир миру». И как простой мирянин, Пушкин всю жизнь искал Ноя «ковчег с одной дверью», которая обеспечивала получение Милосердия и Бессмертия:

«Прятаться за чужой широкой спиной! Прибегать к крючкотворству! Слава богу, у нег есть еще пара крепки рук, а после его удара остается только «бежать за духовником, потом что врачу тут уж делать нечего ».

В его природе было что – то особенное, ему одному свойственное, что – то гордое и таинственное, сильное и подлинное, без которых жизнь скучна и однообразна. В нем гордость, некогда присущая человеку, не уступила место унижению, и для него истина была не на стороне государство и палача. А без этой веры бытие личности и нации становится неестественным и невыносимым:

Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,

И улетел в страну свободы, наслаждений,

В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений.

Где мысль одна плывет в небесной чистоте…

« Меня влечет неведомая сила »: пушкинские строки, пушкинские мотивы, пушкинские образы и интонации – все сокрыто в глубине души; ум и талант, мощные инструменты создания его произведений; пушкинские парадигмы и литературные взгляды; мастер мелодичной лирики, «поэтизированной прозы» и «точной детали»:

Но тщетно предаюсь обманчивой мечте;

Мой ум упорствует, надежду презирает…

Ничтожество меня за гробом ожидает…

Образы поэта подчас удивительно смелы, лирически дерзновенны и иррациональны – не смысловое сообщение, а внушение настроения, когда чувство абсолютно гнет логику:

В одну телегу впрячь не можно

Коня и трепетную лань. —

В проекции на судьбу Пушкина символично, что смерть его связана с Черной речкой («Черный гость» – Моцарт и Сальери). Потоки империи и судьбы накрыли Пушкина земляной шинелью.

Тридцать семь лет- роковое пушкинское число. Пушкинско суеверие, мистическое и трагически сбывшееся… Концепт веры в судьбу и неожиданных формах ее проявления стал для поэта не эпизодическим бурлеском, а феноменом его мироощущения и в некоторой степени заданным условием звездного творчества.

Находясь в Риме в момент смерти Пушкина, Гоголь пишет М. П. Погодину: «Моя утрата всех больше… Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним… Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина. Ничто мне были все толки, я плевал на презренную чернь, известную под именем публики; мне дорого было его вечное и непреложное слово» (Н. В. Гоголь – М. П. Погодину. 30/18 марта 1837 года).

Он отверг мишуру внешней пышности и празднества, как сделал это однажды Рафаэль, полюбив простую дочь булочника Форнарине: «…моя преданность и любовь, а не какие-либо другие соображения». И поэт Н. А. Некрасов, полюбивший простую крестьянку Феклу: «…и ласку милой воспевать».