Леонид Фризман - Остроумный Основьяненко

Здесь многое значимо и заслуживает внимания: и взволнованный тон, выразившийся и в наличии повторений, и в обилии восклицательных знаков, и – что, может быть, особенно важно – сосредоточение внимания на цели, поставленной перед произведением. Незадолго до смерти, уже после издания обоих романов Квитка написал статью, которая была в 1849 г. опубликована И. Ю. Бецким в «Москвитянине» под заглавием «Г. Ф. Квитка о своих сочинениях» и с примечанием: «Из оставшихся бумаг».

В ней настойчиво проводится мысль: «Не только мы, но и отличнейшие писатели не равны в своих сочинениях. Пишется, что Бог на мысль послал, была бы цель нравственная, назидательная, а без этого как красно ни пиши, все вздор, хоть брось. Пиши о людях, видимых тобою, а не вымышляй характеров небывалых, странных, диких, ужасных… <���…> Пишите собственное, не отыскивайте стародавних, чужеземных брошюрок для обработки их по-своему и выдачи за свое, будто уже читающие так темны, что не отыщут и не разгадают, не поймут, что это только перевод с вашим украшением» [145].

И, прилагая этот принцип ко всему им сочиненному, Квитка в первую очередь думал о «Столбикове». Далее он говорит: «Так в „Столбикове“, „Халявском“, в каждой моей повести, где расчеты сзади (?) [146]не входят, я старался показать цель, для чего и почему пишу; удалось ли, не мое дело судить. Сравнивал Столбикова с Совестдралом и другими известными Гг. издателям Рус.<���ского> Вестника похождениями, потому что и Столбикова похождения?.. Ох, Господи Боже мой! А на цель-то вы, Гг., и не взглянули?» [147]

Очевидно, что именно убеждение в нравственности и назидательности цели «Столбикова», в том, что он писал о людях, видимых им, а не «вымышлял небывалых характеров», стимулировало страстное стремление продолжать работу над вещью и «поставлять» последующие части. Не оставим без внимания и исполненные симпатии и даже ласки упоминания о главном герое: «мой Петруша», «мой чудак», «хватик», «мой малютка» [148]. Впоследствии и после превращения Пустолобова в Столбикова мы уже таких нежностей не услышим. Напротив, появится такая, например, характеристика: «Он простачок, не получивший образования, чуднό мыслит, будто понимает дело, но превратно от общих разумений» [149].

Несомненно, на решение Квитки обратиться к жанру нравоописательного романа повлияли те попытки, которые к тому времени уже предпринимались в литературе, прежде всего привлекший к себе большое внимание роман В. Нарежного «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова». Нарежный, как и позднее Квитка, тоже считал, что есть многое, о чем «надобно возопить перед правительством», и нарисованная им картина самоуправства и развращенности дворянства перерастала в приговор всему тогдашнему общественному строю.

Известно, с какими цензурными препонами и противодействием властей пришлось столкнуться этому произведению. Хотя еще до официального представления в цензуру автор сделал ряд купюр и внес изменения эзоповского характера, министр народного просвещения А. К. Разумовский нашел в вышедших трех частях «многие предосудительные и соблазнительные места», на четвертой части печатание было остановлено, а первые три выпущенные весной 1814 г. – запрещены к продаже. Цензоров категорически не устраивало, что все без исключения лица дворянского и высшего сословия описаны самыми черными красками, а многие из простолюдинов предстают честными и трудолюбивыми людьми. Впервые подлинный текст «Российского Жилблаза» был издан лишь в 1938 г.

Другим произведением, повлиявшим на творческие планы Квитки, был нашумевший роман Ф. В. Булгарина «Иван Выжигин», отрывки из этого произведения печатались уже в 1825–1827 гг. в журнале «Северный архив» под названием «Иван Выжигин, или Русский Жилблаз», а его отдельное издание появилось в 1829 г. с несколько измененным названием «Иван Выжигин. Нравственно-сатирический роман». Откровенно реакционная тенденциозность этого произведения была Квитке совершенно понятна и глубоко чужда.

Уже в письме к Погодину от 10 июня 1831 г. он посмеивается и над пародийным сообщением в «Молве» о якобы предстоящей подписке на трехтомные «записки Выжимкиной», и над жалобами книгопродавца: «У меня собрано в моем кабинете все семейство Выжигиных: старик Иван и дети его Петр, Игнаша и Степан; хотелось бы и родственницу их иметь, так вот и нет!» [150]

А десять дней спустя он в письме к С. Т. Аксакову недвусмысленно высказал собственное отношение к булгаринскому роману: «Не надо никому „Петра Выжигина“! Я от книгопродавца взял 5 экземпляров в деньгах и теперь ни за половину не могу сбыть. Так преходит слава мира сего! Или правильнее сказать: встретили („Ивана Выжигина“) по платью или по имени сочинителя, а провожают по уму. Не раз уже дети страдают за глупость отцов, а еще более, когда и сын весь в отца» [151]. По справедливому заключению С. Д. Зубкова, «неудовлетворенность первой попыткой романтизированного изложения, успешный опыт продолжения в новых условиях сатирических традиций прошлого века, пример Нарежного, намерение „возопить пред правительством“ о господствующем „зле“, стремление противодействовать булгаринской попытке преуменьшить это „зло“, полностью отнести его на счет отдельных людей, превратить сатиру в „благонамеренную“, и посвятить ее „усовершенствованию нравственности“, ибо „все дурное происходит от недостатков нравственного воспитания“, а „всем хорошим люди обязаны вере и просвещению“, – все это вместе взятое и подвигнуло, видимо, Квитку „обивать целое книжище“ о Пустолобове» [152].