Александр Ливергант: Викторианки

Такой же данью времени и литературных нравов были и псевдонимы – негласное и почти обязательное условие публикации женских романов и стихов. В Англии (и не только в Англии) позапрошлого века считалось, что у женщины есть дела поважней, чем «бумагу марать». Литература виделась исключительно мужским занятием, да еще не самым, выражаясь современным языком, престижным; то ли дело политика, Церковь, коммерция или спорт; литературой – таков был общий глас – карьеры не сделаешь. Отгадывание псевдонимов превращалось в азартную литературную игру, порождавшую порой самые вздорные сплетни. Когда вышла «Джейн Эйр», по Лондону прошел слух, что автор романа одно время состоял гувернером в доме Теккерея. Маски срывались далеко не сразу и лишь в случае ненужности или крайней необходимости. Только когда «братья» Каррер, Эллис и Актон Белл объявились в Лондоне, издатели поняли, что авторы «Стихотворений» и трех романов – не братья, а сестры, и не Белл, а Бронте. Теккерей и Диккенс вступили в заочный спор: мужчина или женщина скрывается под именем Джордж Элиот. Диккенс угадал, что это женщина, Теккерей же оказался не столь проницателен, автор «Ярмарки тщеславия» заявил, что ни минуты не сомневается: автор – мужчина. А гражданский муж писательницы, ученый и критик Джордж Генри Льюис разыграл издателя «Блэквуд мэгазин», пригласив его к себе на ужин и пообещав познакомить с Джорджем Элиотом, который на поверку оказался женой Льюиса, Мэри-Энн Эванс (она же – Джордж Элиот), создательницей «Адама Бида» и «Сайлеса Марнера» – романов, которые не первый год издавал, не подозревая подвоха, Блэквуд.

Сами же литературные упражнения викторианок на забавную игру походили меньше всего. Родные и даже самые близкие друзья относились к их трудам в лучшем случае без интереса, а порой и настороженно, с недоумением и даже с осуждением. Когда Шарлотта Бронте попросила отца прочесть «Джейн Эйр», тот ответил, что у него нет времени читать и слушать рукописи, и выразил надежду, что дочь «не станет впредь заниматься подобной ерундой». Впрочем, бывали и исключения: отец Джейн Остен, например, не только не отказывался читать романы дочери, но даже помогал их пристраивать, вел переговоры с лондонскими издателями. Для «занятий ерундой» Джейн Остен или Шарлотте Бронте приходилось, урывая час-другой от домашних дел, уединяться с тетрадью где-нибудь в пустующей комнате и творить на краю стола, заставленного посудой и книгами, под детский гомон за стеной. И набраться терпения: проходили месяцы, прежде чем издатель удосуживался дать ответ, далеко не всегда положительный, и годы (как в случае с «Гордостью и предубеждением»), прежде чем рукопись выходила в свет и на нее – счастливый миг! – отзывался хвалебной рецензией авторитетный критик.

И, вдобавок, привыкать к мысли, что написанное не принесет ни славы, ни денег. Ради денег, отдадим викторианским писательницам должное, не писал из них никто. Что же до славы, то ее «эти загадочные англичанки», как назвала свою антологию английской женской прозы Екатерина Гениева, иногда и добивались – вот только дожить до известности удавалось немногим. Те же, кто дожил, как правило, не слишком высоко оценивали свои литературные достижения, нередко были к себе самокритичны, более пристрастны, чем самые взыскательные зоилы. «Я почувствовала себя такой никчемной, такой отчаявшейся, что сказала себе: „Нет, бросаю, ничего у меня не получится„», – сетует Джордж Элиот, дописывая роман «Ромола» из итальянской средневековой жизни, – роман, к слову, и впрямь не очень удачный. «Роман этот слишком легковесен, слишком блестит и сверкает», – пишет Остен о «Гордости и предубеждении», своей лучшей книге, которую, когда она, наконец, спустя без малого двадцать лет, вышла из печати, единодушно расхвалили критики.