Александр Суконик - Достоевский и его парадоксы

Этот пример с толстовцем-румыном мне кое-что напоминает… Я тру рукой лоб и вдруг хлопаю той же рукой по тому же лбу: ну конечно! Эпизод из второй части «Записок из подполья» – вот что он мне напоминает\ Как герой, переспав с проституткой, из нечистой совести начинает толкать полуфальшиво-полуискренне романы с целью подействовать на ее моральное чувство, и как он достигает цели, и чем это все заканчивается. Здесь есть то же самое: высокое искусство служит мгновенному идеальному порыву только для того, чтобы реальность этот порыв сокрушила, обнаружив, как искусство может обманывать.

Сюжет столкновения в публичном доме изначально ироничен: каковы люди, которые сталкиваются в нем? С одной стороны, это наш герой, про которого мы знаем, что он лишен самоутвердительной воли, малейшего чувства гордости, самоуважения, то есть лишен какого бы то ни было чувства свободы, кроме одного – свободы романтических фантазий. С другой стороны, это молодая женщина Лиза, про которую мы почти ничего не знаем кроме того, что она была бедна, но «честной бедности» предпочла публичный дом, где ее кормят и одевают, где она прилично зарабатывает, но где она продала за такую сравнительно обеспеченную жизнь свою свободу воли.

Итак, вот женщина, которую наш герой – в последний раз в повести – пытается перетянуть из сферы низкой реальности в сферу Высокого и Прекрасного без кавычек, и таким образом утвердить свое превосходство, как представителя Грааля Высокого и Прекрасного, эдакого Дон Кихота или эдакого Лоэнгрина, рыцаря без страха и упрека. Но каким образом ему это сделать: у Дон Кихота было копье, у Лоэнгрина был меч, а что есть в руках у нашего героя, какое оружие? Только одно: литература, «литературный язык».

Он чувствует, что тут у него есть реальный шанс на победу, потому что он в первый раз сталкивается с человеком, на порядок большим рабом, чем он сам. Я вспоминаю Симону Вайль, как она проводит разницу между Malheur (бедствие, несчастье), которое закабаляет человека объективностью болезни или социальных условий, и чисто психологическим страданием. «Записки из подполья» – это идеальная иллюстрация к Симоне Вайль: «страдания» героя повести, то есть его патологическая неспособность утвердить свою волю и присоединиться к «они-то все», не являются последствием ни его социального положения, ни какой-нибудь физической болезни – тут результат его склада ума, то есть его психики, то есть «психология». Но воля проститутки скована куда более объективными обстоятельствами, и герой говорит ей об этом: «Дело розное; я хоть и гажу себя и мараю, да зато ничей я не раб; был да пошел, и нет меня… А взять то, что ты с первого начала – раба. Да, раба! Ты все отдаешь, всю волю».

Надо отдать должное молодому подпольному человеку в его нацеленности на понятия свободы и рабства. Парадоксально эта его нацеленность, это постоянное присутствие у него на уме понятия свободы подчеркивается именно тем, что до настоящего момента он ни разу не упомянул эти понятия. Немудрено: он слишком хорошо знает, насколько несвободен, и при всей его исповедальческой открытости, именно это он скрывает, это не в силах сказать о себе – и произносит слова «свобода» и «рабство» только тогда, когда он сам оказывается в роли сравнительно свободного человека.

«Да и как с такой молодой душой не справиться?» – говорит он себе, готовясь к своей литературной атаке. Ему повезло: девушка в «доме» всего две недели, будь она попривычней к своему делу, у него ни малейшего шанса не было бы пронять ее чувствительным разговором, она бы уж точно «расхохоталась», как он и опасается, ему в лицо.

«Картинками, вот этими картинками тебя надо!» – думает он, когда замечает, что сентиментальный морализм напрямую не работает. То есть литературными образами тебя, но литературными образами с моралью. Литературный язык и литературная фантазия (образы и сюжеты) нашего героя вовсе не примитивны и по мастерству весьма напоминают язык и умение подмечать психологические тонкости самого писателя Достоевского. («Опять и то, Лиза: человек только свое горе любит считать, а счастья своего не считает… Знаешь ли, что из любви нарочно человека можно мучить? Все больше женщины…»). Герой ведет нападение на двух фронтах: во-первых, он необыкновенно красочно и до малейших деталей рисует будущее Лизы-проститутки, которое неизбежно закончится чахоткой и выносом ее гроба из подвала. Во-вторых, он рисует картины возможного семейного счастья да любви, и даже предлагает себя лично, как пример человека, который мог бы ее полюбить. Еще раз подчеркиваю: монолог героя написан на достаточно высоком художественном уровне (разумеется, высоком уровне, сообразно художественной манере Достоевского – оговорка, принимающая во внимание, что далеко не каждый является поклонником стилистики писателя). Деталь с «розовеньким ребеночком» у материнской груди, с его глазками, которые как будто «все понимают» – Достоевский всегда особенно любил писать детей – или, наоборот, деталь с любовником-сутенером, который, вероятно, обирает девушку – все это можно отнести к наиболее реалистическим страницам произведения. Я говорю все это потому, что подозреваю, насколько из-за неприязненного отношения к герою (специально таким образом написанного Достоевским) и знания того, что герой напускает на бедную девушку лживого тумана, читатель скользит по его монологу, не вовлекаясь эстетическим чувством.