Александр Суконик - Достоевский и его парадоксы

Но что-то случилось во время его пребывания на каторге. Он увидел, что духовная жизнь цельности простого народа на каторге не имеет отношения к моральному аспекту религии, что они живут по духовной системе, в которой господствует идея силы, а при этом – по традиции, по воспитанию с детства, по инерции, одним словом, – остаются на свой манер верующими православными людьми – именно неосознанно (то есть в отрыве от разума) – и вот такого рода вера произвела на него сильное впечатление. Оказывается, можно было быть верующими, но как-то иначе, не по-европейски! Каторжный народ были русские люди в своей изначальности, и у Достоевского было с ними что-то кровно общее. Он еще не был осознанным националистом, да он никогда и не был «осознанным», то есть начетнически мыслящим националистом, но он всегда был националистом по чувству, это несомненно. Русский должен жениться только на русской, писал он, хотя находил высший тип красоты в английской женщине. Сам он был «человеком образованным, с развитой совестью», с острым ощущением греховности, то есть осознанием разницы между Добром и Злом, но те, другие, были способны запросто грабить и убивать, а тем не менее, гремя кандалами, падали на колени и молились во время праздничного богослужения – и ощущение, что они молятся «как-то иначе», более «смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности», не покидало его. Образованные, с развитой совестью люди куда больше жили разумом, разум, просвещение и материальное благосостояние шли у них рука об руку, но молиться, как молится порабощенный народ, они не умели – и следовательно, какая-то истинная истина была с народом…

Вот в чем была, оказывается, суть дела. Выращенный на европейской литературе и имевший в ней (в особенности во французской) примеры высокоразвитых, даже благородных кровей, но тихой благочестивое™ людей, способных именно так – «смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности» молиться, Достоевский не умел найти (увидеть) в российской жизни подобного рода персонажей: все, даже самые лучшие из них, все равно как будто тронуты проказой разума – тщеславием, гордостью, эгоизмом… и еще чем-то , что Достоевскому было особенно неприемлемо: способностью к волевому усилию. Его психика была каким-то образом устроена так, что персонажи наподобие Разумихина просто не могли стать его героями. И не по какой-то «высокой» причине, что Разумихин зауряден, а Достоевский ищет героев незаурядных, но потому что, хоть Разумихин со всех сторон хорош, у него есть одна неприемлемая для Достоевского черта: он активен в жизни, в нем есть воля к положительным действиям, то есть в нем в скрытом виде сидит ненавистный Достоевскому «антрепренер». А кроме того (точней, вследстие этого): при всей своей симпатичности, как бы Разумихин отнесся к каторжникам, падающим на колени в храме, смог бы увидеть что-то духовно высшее в их психике рабов, не признающих систему Добро-Зло? Вряд ли. Как и Гюго не смог бы увидеть. У Гюго Разумихин вполне мог бы стать Мариусом, Гюго не боялся волевых людей и не преклонялся излишне перед «ленивыми», не признающими Добро-Зло разбойниками на молитве. И вот, выходило, что по логике вещей Разумихин был последний человек, которому может раскрыться Раскольников. Зато Раскольников открывается Соне – а почему? По этому поводу было написано много Высоких и Сентиментальных слов, мол, сошлись два человека за пределами морального Добро-Зло общества, убийца и проститутка, но никто не захотел подумать, что загадка тут проще раскрывается: этих двух людей инстиктивно тянет друг у другу то, что они оба безвольные люди. Никому не приходит в голову сказать, что Раскольников убивает процентщицу не по волевому усилию, а «из лени», по капризу – хотя ведь это так и есть – ведь он до смешного, совсем как Монпарнас, капризный ребенок, который не хочет «работать», а желает одним ударом развалить кубики и посмотреть, что из этого выйдет.

Вот вам и свобода воли по Достоевскому, художественно сформулированная им в «Записках из мертвого дома» и «Записках из подполья».

В первых главках «Подполья» герой производит парадоксальное сравнение между собой и «непосредственным господином» в отношение разума. «Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же с характером, деятель – существом по преимуществу ограниченным. Это мое сорокалетнее убеждение». И далее, опять в отношении ума: «Клянусь вам, господа, что слишком сознавать – это болезнь, настоящая, полная болезнь. Для человеческого обихода слишком было бы достаточно обыкновенного человеческого сознания, то есть в половину, в четверть меньше той порции, которая достается на долю развитого человека нашего несчастного девятнадцатого столетия и, сверх того, имеющего сугубое несчастье обитать в Петербурге… Совершенно было бы довольно, например, такого сознания, которым живут все так называемые непосредственные люди и деятели… Но все-таки я крепко убежден, что не только очень много сознания, но даже и всякое сознание болезнь».