Дмитрий Быков - Иностранная литература - тайны и демоны

Но ведь на самом деле это преображение придумал Диккенс. Когда Видение расстается с Редлоу, этот страшный двойник уходит в некоем виде, который самому Редлоу далеко не тождественен, – он уходит в виде ребенка.

Почему ребенка? По двум причинам, очень понятным. Во-первых, потому, что все заложено в детстве, и самое страшное в Редлоу – это его детство, он избавляется от воспоминаний детства. Но есть и вторая причина. Мы от ребенка не ждем зла. А вот сделать ребенка символом и средоточием зла – это хорошая ловушка. Если мы вспомним фильм «Звонок», разве мы ждем от девочки Самары чего-то плохого? А от детей в знаменитом фильме «Знамение»? Ребенок в качестве символа зла – очень модная сегодня вещь, но придумал это Диккенс:

Через минуту, стоя над странным существом, сжавшимся в углу, он (Редлоу. – Д.Б .) лучше разглядел его, но и теперь не мог понять, что же это такое.

Куча лохмотьев, которые все рассыпались бы, если б их не придерживала на груди рука, по величине и форме почти младенческая, но стиснутая с такой судорожной жадностью, словно она принадлежала злому и алчному старику. Круглое, гладкое личико ребенка лет шести-семи, но искаженное, изуродованное следами пережитого. Блестящие глаза, но взгляд совсем не ребяческий. Босые ноги, еще прелестные детской нежностью очертаний, но обезображенные запекшейся на них кровью и грязью. Младенец-дикарь, маленькое чудовище, ребенок, никогда не знавший детства, существо, которое с годами может принять обличье человека, но внутренне до последнего вздоха своего останется только зверем.

Уже привычный к тому, что его гонят и травят, как зверя, мальчик, весь съежившись под взглядом Редлоу, отвечал ему враждебным взглядом и заслонился локтем, ожидая удара.

– Только тронь! – сказал он. – Я тебя укушу.

Всего лишь несколько минут назад сердце Ученого больно сжалось бы от подобного зрелища. Теперь он холодно смотрел на странного гостя; напряженно стараясь что-то припомнить, сам не зная что, он спросил мальчика, зачем он здесь и откуда пришел.

– Где та женщина? – ответил мальчик. – Мне надо ту женщину.

– Какую?

– Ту женщину. Она меня привела и посадила у большого огня. Она очень давно ушла, я пошел ее искать и заблудился. Мне тебя не нужно. Мне нужно ту женщину.

Внезапно он метнулся к выходу, босые ноги глухо застучали по полу; Редлоу едва успел схватить его за лохмотья, когда он был уже у самой завесы.

– Пусти меня! Пусти! – бормотал мальчик сквозь зубы, отбиваясь изо всех сил. – Что я тебе сделал! Пусти меня к той женщине, слышишь! <���…>

Колючие глаза, чужие на этом детском лице, оглядели комнату и остановились на столе, с которого еще не были убраны остатки обеда.

– Дай! – жадно сказал мальчик.

– Разве она не накормила тебя?

– Так ведь завтра я опять буду голодный. Я каждый день голодный.

Почувствовав, что его больше не держат, он прыгнул к столу, точно хищный зверек, и крепко прижал к лохмотьям на груди хлеб и кусок мяса.

– Вот! Теперь веди меня к той женщине!

Редлоу указывает мальчику на дверь, «и маленькие босые ноги глухо застучали по полу, торопливо убегая прочь». И от этого глухого стука детских ножек нам становится действительно страшно.

В рассказе Александра Грина «Крысолов» (1920), написанном в совершенно готической традиции, есть поразительный кусок: главный герой видит на улице плачущего мальчика лет семи. И этот мальчик подходит к нему, хватает его за руку и со страшной силой удерживает, не пуская идти дальше. «Что с тобой?» – спрашивает герой. Мальчик все рыдает. «Ты потерялся?» А время – «рассвет с его первой мутью». И вдруг этот мальчик поднимает на героя розовое детское лицо и хихикает. Потом, так же хихикая, отпускает его руку, так что в ней остается ощущение укуса, и, посмеиваясь, быстро уходит. Вот этот момент действует на самого продвинутого читателя. Вот это сделано очень здорово! Но идет это опять-таки от Диккенса.

Во второй главе «Одержимого» под названием «Дар разделен» развивается глубокая, вечная, диккенсовская, а потом общая мысль о том, что человеческая натура неразложима. Утратив воспоминания о собственных страданиях, утратив понятие зла, профессор Редлоу стал творить зло вокруг себя. Некому было его предостеречь, потому что и окружающие утрачивали понятие зла. И Редлоу в раскаянии молит призрака: «Вернись и терзай меня днем и ночью, но только возьми обратно свой дар! А если он должен остаться при мне, лиши меня страшной власти наделять им других. Уничтожь зло, содеянное мною. Пусть я останусь во мраке, но верни свет тем, у кого я его отнял», – и тут Диккенс делает парадоксальный ход: последнюю главу «Дар возвращен» заканчивает словами: «БОЖЕ, СОХРАНИ МНЕ ПАМЯТЬ!» Именно так, прописными буквами. Ведь память нужна нам не для того, чтобы мучиться. Память нужна нам для того, чтобы нас предостерегать. И в этом величие этой пятой, уже не столько рождественской, сколько готической вещи. Потому что тема двойничества, вечная тема человека, который един и нерасторжим, в мировую литературу пришла с этой повестью. Наша попытка избавиться от нашего зла всегда ведет к тому, что оно только увеличится. Будем же учиться терпеть себя такими, какие мы есть.