Дмитрий Быков - Иностранная литература - тайны и демоны

Потом наступает период самых веселых, самых беззаботных и несколько бесконфликтных, несколько простоватых сказок. Это «Опасное лето» (1954) – о том, как проснулась огнедышащая гора и море обрушилось на Муми-дол. Но, конечно, самая поэтичная, самая веселая повесть – «Волшебная зима» (1957), в которой Муми-тролль говорит, наверное, самые точные слова, определяя жанровую природу этой сказки. Помните, луч луны ударил Муми-троллю прямо в лицо, и:

…случилось нечто неслыханное, не случавшееся никогда с тех самых пор, как первый муми-тролль погрузился в зимнюю спячку. Маленький Муми-тролль проснулся и заснуть уже больше не мог [114] Перевод Л. Брауде. .

Все спят, на зов сына даже мама не просыпается. «Я не принадлежу больше к тем, кто спит, – подумал Муми-тролль. – А к тем, кто не спит, – тоже». Вот именно то, что автор этих сказок не принадлежит ни к числу спящих, ни к числу бодрствующих, ни к числу сказочников, ни к числу реалистов, и делает их столь универсальными и, может быть, столь печальными.

Есть еще одна великолепная метафора, одно великолепное существо, лучше которого Туве Янссон ничего не придумала, – это хатифнатты. Хатифнатты – лейтмотив, сквозной образ, который появляется во всех сказках и нигде не находит разрешения. Хатифнатты притягивают грозу, они носители небесного электричества, именно книгу о них читает хомса Тофт, чье имя означает «банка», в повести «В конце ноября». Но самое удивительное в хатифнаттах то, что они никогда не испытывают человеческих чувств. Они похожи на шампиньоны, но с короткими ручками и ножками, правда. Хатифнатты, эти белые, длинные, путешествующие на своих плотах в поисках электрических бурь и поклоняющиеся барометру, – истинно скандинавский образ бесконечного странствия. И, как мне думается, скандинавская мифология являет собой суровый северный вариант мифологии греческой, одним из главных персонажей которой является Таласса – море. Море дает нам пищу, море дает нам странствия, море – наш контакт с миром, мы окружены морем, море – наш мир. Просто греческая мифология вся в мажоре, а скандинавская – в миноре. Хатифнатты, которые бродят по свету, нигде не останавливаясь, – это такой скандинавский вариант одиссеи, вечное странствие непонятно куда. Странствие как самоцель. Если грек перемещается между мифологически богатыми, каждый со своими легендами, прекрасными островами Эгейского моря, то хатифнатты и Муми-папа в «Мемуарах» и в «Папе и море» перемещаются по огромному морю с маленькими неприветливыми островами. И если уж в Греции образ дома – вечная мечта Одиссея, великолепный символ гармонии, то можно представить, сколь велика тоска странника скандинавского по своему уютному гнезду, в котором только камином все и озаряется.

После этих двух веселых сказок и относительно веселых «Мемуаров Муми-папы» Туве Янссон не знает, о чем писать в муми-саге дальше. Тогда-то Тууликки и намекает ей, что дом муми-троллей взрослеет, и наступает пора, которую Лев Толстой назвал пустыней отрочества, пора страшная, когда ты один, когда никакое муми-семейство ничего тебе не подскажет. И появляются последние две повести, которые, по сути дела, дилогия, когда муми-семейство в поисках мира и гармонии отправляется на далекий остров с потухшим давно маяком. Потому что Муми-папа чувствует себя потерянным: ему кажется, что он сделал все, что мог, а семья чего-то ждет от него, его никто не уважает. Муми-тролль же растет, испытывая муки переходного возраста. Остров посреди моря как раз и есть страшная такая пустыня непонимания, пустыня одиночества. Но и в этой пустыне Муми-мама пытается разбить сад. Нет ничего более трогательного, ничего более печального, чем эта маленькая Муми-мама, которая среди огромного неуютного мира начинает возводить свои жалкие укрепления, пытается посадить на скалах привезенные из дому розовые кусты, а розы не приживаются. Вой страшной Морры пугает всех. Здесь все чужое: озеро Черное Око, сотворенное морем во время бурь, маяк, который невозможно зажечь, папа ничего не может с ним сделать. И ни он, ни мама не знают, чем занят их сын, который ночами ходит на берег любоваться морскими лошадками и радовать Морру светом штормового фонаря.

В это же самое время в повести «В конце ноября» другие сущности начинают обживать Муми-дом, потому что все вспоминают, как там было хорошо. Туда бежит чуть не упавшая с крыши Филифьонка. Столетний Онкельскрут, домовой, который беседует со своим предком, глядя на себя в зеркало, то есть вступает в медиумическое общение сам с собою; Хемуль в осенней меланхолии; хомса Тофт, который мечтает о маме и вспоминает про Муми-дом, засыпая; юная Мумла, Снусмумрик – все они сходятся в Муми-доме. И дальше начинается страшная картина. Что делать несчастным людям в счастливом доме? Незваные гости в основном только ссорятся. Они, в общем, даже пытаются поддержать дом в человеческом состоянии: варят кофе, сгребают опавшие листья, но дом все равно кажется нежилым без хозяев. Этот мир оставлен Богом, а мы пытаемся кое-как в него заселиться, – страшная на самом деле метафора. Сошлись никому не нужные эгоистические существа, которые не могут поладить друг с другом, которые не могут наладить свою жизнь. Им врозь плохо и вместе плохо, поэтому даже после маленького праздника они возвращаются к своему образу жизни. Поэтому мы с таким наслаждением и воспринимаем финал, когда муми-семейство возвращается, и хомса Тофт, один из всех оставшийся ждать, бежит к лодочной пристани и ловит швартовый канат.