Михаил Голубков - Юрий Поляков - контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста. Ученые (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара

Застолье в ЦДЛ образца середины 80-х, непременно сопровождаемое пивом с раками и рыжиками, служит атмосферным фоном завязавшейся интриги и выступает пограничьем слабеющего властного дискурса и наступающей контркультуры, запутанным клубком частных и общественных отношений. Примечательна в романе пестрая мозаика проявлений ресторанной литературной богемы. В этом зале сочиняются амбициозные околокультурные проекты, вдохновенно витийствует критик Закусонский, который «твердо считал талант своей глубоко личной принадлежностью и наличие талантов у кого-либо еще полагал такой же нелепостью, как копыта у болонки». Днем тут кипит ресторанная жизнь, на ее «спасительный огонек стягивались злоупотребившие вечор труженики пера», которые подчас неосознанно пытаются заглушить «профессиональный ужас собственной бездарности и бесплодности», предать забвению несбывшиеся творческие мечты и, смакуя гастрономические удовольствия, тешат себя иллюзией предстоящих художественных открытий: «Но уже после нескольких рюмок водки, закутанных рыбной солянкой, где в золотисто-оранжевой лимфе плавает желтый полумесяц лимонной дольки и с самого дна таращатся иссиня-черные маслины, жизнь постепенно начала наполняться смыслом, думы обретать внятность, а литературные образы тесниться в голове, как гости в лифте. И вот человек, который всего полчаса назад просто не хотел жить, уверенно сидит за столиком, и на лице его играет мудрая улыбка тихого победителя жизни».

Отрывистыми штрихами, в меняющихся ракурсах прорисованы характерные для этой среды типажи. В фокус авторского зрения вдруг попадает незнакомка, обойденная, вероятно, литературной славой и «уныло пившая минеральную воду. Лицо ее было абсолютно неподвижно, ибо при малейшем мимическом колебании толстый слой грима мог осыпаться прямо в тарелку с солянкой». В пустеющем к ночи ресторане проступает тоскливая оборотная сторона псевдотворческого хмеля: важный литератор Чурменяев вместе «с иностранцами, нализавшимися совершенно по-русски, уехал догуливать в «Метрополь», а «незнакомка допила шампанское, подкрасила губы и ушла, твердо печатая шаг». Иные «мастера» слова ощущали себя беспомощно блуждающими среди теней прошлых литературных эпох и собственных невоплощенных замыслов: «Перебравших литераторов, выборматывающих что-то о своей неоцененной гениальности и безусловной слабости Достоевского как стилиста, под руки выводили на воздух, где они стояли и, пошатываясь, мучительно вспоминали адреса, чтобы сообщить таксистам».

Постмодернистская мистификация с начинающим «писателем» из Мытищ имела для повествователя-литератора компенсаторный психологический смысл, сулила ему прорыв за пределы окостеневшего идеологизированного канона и удовлетворение тем, что «впервые в бездарной моей жизни я буду не бумагомарателем, сочиняющим полумертвых героев, а вседержителем, придумывающим живых людей». Развитием данной истории обусловлена беглая, но выразительная обрисовка убогой общепитовской отрасли этого «маленького подмосковного городка», обернувшегося «здоровенным городом с дымящимися трубами, эстакадами, колоннами марширующих в баню солдат». В разгар антиалкогольной компании лишь немногие мытищинские ларьки избежали принудительного «перепрофилирования» на торговлю соками и квасом и «продолжали нести янтарный свет пива в массы», становясь неформальной площадкой обсуждения наболевших вопросов «перестроечной» современности «буйно гоготавшей молодежью» из техникума, «хмурыми работягами в промасленных спецовках», «трудовой интеллигенцией в шляпах и с портфелями»… Их споры о «сравнительных качествах» «Туборга» и «Гиннесса» неизбежно «соскальзывали» на политику и перетекали в толки о том, что «Мишка мужик в общем-то неплохой, хотя и с гнидовинкой, а вот его Раиса – очевидная бензопила «Дружба», хотя женщина, конечно, обстоятельная».

Первое приближение повествователя к писательскому миру, общение с поэтом Костожоговым, которому он «минут сорок… по-дурацки завывая, читал стихи», начинались с погружения в атмосферу еще не ресторана, а буфета ЦДЛ, чье название «Пестрый» из-за разрисованных карикатурами, «смешными строчками и эпиграммами» стен пророчило столкновение с разношерстным составом литературной публики и где бутерброды в сочетании с чашечками кофе и коньяка выдавали неуемные аристократические притязания этой среды. Последующие, не очень законные без писательского билета попадания героя в буфет и ресторан ЦДЛ служили для него вполне серьезным и лишь впоследствии иронически воспринимаемым подтверждением собственной посвященности в круг избранных и родства с «товарищами по литературному поколению, проникшими сюда подобным же образом чуть раньше, но уже успевшими напиться до состояния буйного самоуважения».