Михаил Голубков - Юрий Поляков - контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста. Ученые (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара

Трагический, прорисованный в гротескно-фантастической манере финал романа «превращает семейный адюльтер в человеческую драму» [6] Бондаренко В. Одинокий и строптивый // URL: https://www. yuripolyakov.ru/about/literary/odinokiy-i-stroptivyy/ , наполнен ужасом от зависания «над пропастью как реальной, так и духовной» [7] Замшев М. Указ. соч. и мотивирован неустранимой разъятостью героя между милой ему, «нежно-насмешливой» стихией супружеских чувств, «слаженными объятиями», которые напоминали «движения пары фигуристов, катающихся вместе Бог знает сколько лет», задушевным семейным просмотром старого фильма – и предвидением того, что Катя «не простит предательства этой новой, нарождающейся гармонии совместного старения», состоянием томительного «пережидания жизни», приближением «страшного поезда перемен» и горьким самоуподоблением героя промытому аквариуму, поскольку «наверное, именно так выглядит начало новой жизни с новой женщиной».

В романе «Грибной царь» (2001–2005)предметом художественного осмысления и основой социально-психологических обобщений выступают коллизии семейной жизни центрального персонажа – «неплохо сохранившегося» 45-летнего директора фирмы «Сантехуют» Михаила Свирельникова.

Возникающий в экспозиции и финале романа мифопоэтический образ Грибного царя ассоциируется как с детскими устремлениями героя к гармонии бытия, так и с его последующими разуверениями, прозрением того, что жизнь погружается в «удушающий табачный дым, отдающий почему-то резким запахом женских духов», что даже заветный Грибной царь «дрогнул, накренился и распался, превратившись в отвратительную кучу слизи, кишащую большими желтыми червями». Поворотные для Свирельникова мысленные и физические «соприкосновения» с Грибным царем как властелином судьбы формируют сквозной психологический сюжет произведения – ситуацию «путешествий» во времени и пространстве, на грани видимого и воображаемого миров.

За суетливыми хлопотами делового человека 1990-х гг. в романе прочерчиваются магистральные и периферийные линии семейных ретроспекций. Военная служба в Германии, молодая семейная жизнь с Тоней, надорванная принудительной пьяной близостью, неудачной беременностью, «давней женской обидой, тем неродившимся ребенком»; вынужденное увольнение из армии, «переквалификация» в мастера по квартирному ремонту и брошенное женой «слабак» – оборачиваются самоощущением героя в положении «беглого мужа» и «брачного отщепенца». Пытливо реконструируя в памяти истоки супружеского разлада, Свирельников диагностирует возрастание в себе губительной для брака «бациллы «сначальной» жизни», которая посеяла сомнение в нынешней семье как «единственно возможной», постепенно возобладала в сфере сердечных и интимных отношений с женой, «опасно размножилась в его душе и уже доедала иммунитет спасительной мужской лени». Экскурсия в Пармские катакомбы усиливает в нем восприятие себя в виде «мумифицированной фигуры», подернутой необратимым тленом, который непременно следует «перебить новизной».

Укорененный в современном сознании синдром тотальной новизны, распространяющийся на семью и противоположный ее сокровенному «уюту», упоминание о котором по иронии обстоятельств присутствует в названии детища героя, художественно постигается Поляковым в ближней и дальней исторической ретроспективе. От воспоминаний Свирельникова о буйствах отца и его «примирениях» с матерью, «материализованных» в «десятке нераспечатанных “Ландышей”», о домашних распрях в контексте политических битв начала 90-х гг. в романе протягивается ассоциативная нить к воинствующе антисемейным интенциям недавних десятилетий – к сюжету «Любови Яровой», драме Тониной тетки Милды Эвалдовны и Валентина Петровича, который спустя много лет узнал о причастности тестя к расправе над его отцом в 30-е гг., после чего «портрет покойной жены с его рабочего стола исчез навсегда», а сам он и после смерти не пожелал «коротать вечность в одной могиле с дочерью человека, который погубил его отца». У Свирельникова изначальная симпатия к будущей жене оказалась мотивирована мелькнувшей ассоциацией с одноклассницей Надей Изгубиной, когда-то заступившейся за него в противовес враждебному большинству, что «стало неизъяснимым поводом к любви и почти двадцатилетнему совместному бытию, от которого остались дочь и вот эти галстучные узлы…»

Процесс «эрозии… исконных смыслов личностного и общественного бытия» [8] Голубков М.М. К вопросу об онтологической пустоте: роман Юрия Полякова «Грибной царь» как роман о современности // Испытание реализмом: Материалы научно-теоретической конференции «Творчество Юрия Полякова: традиция и новаторство» (к 60-летию писателя). М., У Никитских ворот, 2015. С. 71. на уровне частных судеб героев романа вызывает искусственное разделение пространства доверительного общения и семейной повседневности: во время свиданий Свирельникова с замужней Эльвирой после близости они «обычно курили и расслабленно делились семейными новостями», искренне полагая, что «измена изменой, а семья семьей». Квазиидеал «сначальной» жизни побуждает Тоню после разрыва с мужем нещадно вырезать его изображения с семейных фотографий, а самого Свирельникова – убеждать себя в окончательном разрыве с былыми привязанностями, в возможности легко переступить через «презрительное разочарование» дочери, достичь после развода того, что «нынешняя злоба уравновесит былую нежность, наступит тупое разочарование», и вдохновенно конструировать «настоящую» жизнь с «новой подругой»: «Где они, например, со Светкой будут жить? А жить теперь они обязаны очень хорошо, светло, даже идеально… Их жизнь должна стать чем-то наподобие светового занавеса в театре, чтобы за ним не было видно прошлого. Настоящая «сначальная» жизнь, нежная, верная, плодоносная, искупительная! Дом тоже должен быть светлый, белый. «Беговая», хранящая следы холостяцкого блуда, должна исчезнуть: продать и купить большую квартиру или лучше дом – сразу за Окружной, в каком-нибудь охраняемом «Княжьем угодье»! «Плющиху», конечно, оставить Аленке, а лучше поменять на равноценную квартиру в хорошем районе, чистую, незамаранную, где ничего такого не случалось…»