Коллектив авторов - Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

Незадача в том, что романы Захар Фугасный еще кое-как пишет, а рассказы – вообще не умеет: идеями не богат. Самые значимые его опусы скроены по чужим лекалам: «Санькя» – по горьковским, «Обитель» – по довлатовским. Тотальное отсутствие мыслей в романе можно кое-как декорировать, но в малой прозе – при всем желании не получится: негде и нечем. Рассказ требует предельной концентрации смысла и действия; без идейной опоры сюжетные и композиционные конструкции мгновенно рушатся. Взгляд и нечто – скверный фундамент для малой формы, но ничего другого З.П. предложить не в состоянии. Первый же сборник «Грех» отменно это подтверждал: автор ликвидировал как класс сюжетостроение, внутреннюю логику текстов и событийную обязательность. Примеров потом было, как у дурака махорки: материалом для «Ботинок», «Восьмерки» и «Семи жизней» служил тот же основательно подтаявший пластилин.

Галина Юзефович отозвалась о прилепинской манере с обычным эмфатическим придыханием: «В каждом рассказе Прилепин аккуратно развешивает по стенам ружья, которым не суждено выстрелить, размечает тропинки, по которым читатель доверчиво устремляется к обманчиво предсказуемому финалу лишь для того, чтобы в последний момент вылететь снакатанной трассы в кювет».

Вердикт Аллы Латыниной выглядел суше и отчетливее: «Рассказы Прилепина – возможно, вполне сознательно – аморфны, в них главное не движение сюжета, а чувство, ощущение, настроение. И эта их аморфность и фрагментарность становятся особенно заметны, когда они собраны вместе».

У «Романса» те же проблемы с опорно-двигательным аппаратом: полная и безоговорочная бесхребетность, которую настойчиво выдают за подтекст. Хемингуэй тут у нас, понимаете ли. Все тексты сборника выстроены по одной и той же схеме: вялотекущая километровая экспозиция плюс ключевой абзац, а иногда и фраза. Якобы невероятной глубины и значимости.

В «Дороге» успешный топ-менеджер Вострицкий собрался на войну «от легкости жизни, и еще оттого, что мироздание, казалось, окосело, скривилось, съехало на бок». Дети, кто понял дядю Женю, поднимите руки. Дальше читателю предстоит долго продираться через рвы, надолбы и проволочные заграждения ничего не значащего нарратива: таможенный досмотр, покупка чая и пирожков, знакомство с местными собаками, смотр пустых машин на обочине. Вострицкий раза три покурит, глотнет переслащенного чая, скормит невкусные пирожки шавкам, в пути у него раз пять проверят документы… И лишь в последнем абзаце добрый автор растолкует, зачем затеял эту эпопею: герой удалит из телефона все контакты – чтобы подлые укропы в случае чего не звонили родным и не требовали выкуп. Ладно, оборвал мужик все связи с прежней жизнью. На это ушло ровно 159 слов. Для чего понадобились еще 3 990 – не знаю. Боюсь, и Захар Осколочный не знает.

Кстати, «Дорога» – далеко не худший образец. В «Луче» тот же Вострицкий, уже командир отделения, будет на протяжении 11 163 слов курить, есть гречку, загружать в автобус боекомплект, слушать песни Боба Марли в исполнении рядового Растамана, чтобы в финале увидеть продырявленный тент грузовика и понять: работает снайпер. Само собой, без регги никак не обойтись.

Архикритикесса всея Руси совершенно права: тут вам и ружья, которые не стреляют, и тропки, ведущие в никуда. Малая проза Прилепина рассчитана на живейшее читательское соучастие – домысливание и досказывание. Вылитый тест Роршаха или Пальмера: вот картинка, а что на ней – вам решать. Впрочем, самые важные выводы автор дилетантам не доверяет – преподносит в готовом виде. Без всяких игр в подтекст:

«Я однажды видел такую надпись в туалете: “Не льсти себе, подойди поближе”. В смысле: не то и весь пол зальешь, и на брюки себе попадешь. Это, знаешь, Украины касается вполне. Так и хочется сказать: Украина, не льсти себе. Нет у тебя такого достоинства, которое ты себе намечтала. Подойди поближе». И прочий агитпроп, достойный Первого канала.

Укропам с мизерными достоинствами противостоят чудо-богатыри. Как и в предыдущей книжке. Там, помнится, некто Граф сжевал колоду карт, не запивая водой, а в детстве водил гулять на цепи трех быков. Кто б еще объяснил, на кой в хозяйстве три быка, – но это так, к слову. Нынче примерно те же функции выполняет Скрип: «Скрип мог съесть таз – ну, хорошо, – полтаза шашлыка и, следом, десять, а то и пятнадцать плиток шоколада. Алкоголь он любил не очень, зато ценил напитки, хоть сколько-нибудь напоминающие кумыс, и мог выпить ведро – ладно, треть ведра, – скажем, кефира. Зато сразу». Из «Некоторых» в «Романс» перекочевал и Захарченко – здесь он фигурирует под позывным Командир. И, разумеется, достоин лишь приторного обожания: «Лесенцов знал Командира две недели и один день. И это были удивительные две недели. Ради них стоило прожить предыдущие сорок лет». Эмоциональная доминанта книги – традиционный прилепинский симбиоз сентиментальности и жестокости: «мозги по всему салону, кишки по всему окопу», помноженные на нежную и родниковую, как поцелуй восьмиклассницы, любовь к друзьям-однополчанам… отставить шуточки в строю! Говорю же, «Романс» читателю совершенно не нужен: все до оскомины знакомо.