Коллектив авторов - Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

Поэтому подведу итоги и я, пожалуй. Но для начала напомню читателю высказывания В. Березина о критике, несогласной с восхвалитикой: «…целевой аудиторией паровой машины имени Даниила Хармса становятся не-читатели»; а также, как бы это помягче выразиться, диатрибы О. Погодиной-Кузминой: «Акушерка и кухарка, сидя на , дают советы сетевым , не читающим вообще ничего!». Выражения разные, ресурсы разные, интонации разные, даже пол критиков разный – а суть одна.

Суть подобных заявлений в том, что мы, плебс, никогда и ничего в искусстве не понимаем. Почему? Профессией не вышли. И даже если вышли – все равно, видите ли, получали свои дипломы о «ведческом» образовании не там, где небожителям удобно, чтобы мы получали образование. Ведь горничная Адель, если припомнить либретто, была чрезвычайно взыскательна… одну ночь, проведенную на балу-маскараде у графа Орловского. Надо же было наглядно показать всем, что она не прислуга, а подымай выше! Главное хозяина на балу не встретить. А то как скажет: «Баронесса, пошла вон!» – и пойдешь.

Как же синдром Адели отражается на критике, спрошу я вас? Отражается ли он на стороне, которую выбирает Адель во внезапно обозначившейся «интифаде премиальной литературы» (по выражению критика О. Демидова, о чьем вернопреданном служении писателю З. Прилепину я тоже писала)? Для меня, признаться, не имеет значения, поддерживают ли мнимые аристократы духа, прямые потомки бездетных поэтов Серебряного века, мою точку зрения или противоположную. Мне важнее то, что их мнение литературы не касается вовсе. Это отнюдь не оценка текста, а всего лишь оценка «нужных дружб и прибытка в деньгах», за которые так беспокоится Мильчин.

Каковую особенность своего мировосприятия Адели не очень умело скрывают, при всяком удобном случае повторяя: эти «люди снизу» так тупы, так безграмотны, так «малоначитанны», что дай им волю, они мгновенно скатятся к каменному веку. И лишь мнение экспертов, одобренных теми, кого эксперты выберут «среди себя» обеспечит нам, невежественным и несмышленым, хоть малую надежду на… а, собственно, на что? На интеллектуальную деятельность? На причастность к культуре? Ведь за благие намерения барину-просветителю многое простить можно.

Как бы не так. Что и подтверждает Сергей Морозов, упоминая ответ Е. Вежлян на статью А. Кузьменкова о «речекряке», то есть нелепом, запутанном, перегруженном терминами языке современной критики. На круглом столе «барыни-просветительницы» решили: «Надо писать сложно, еще сложнее, так сложно, как только получается, читатель должен читать статью со словарем». То есть что-либо разъяснять нам, убогим, никто не собирается. Рылом, то есть происхождением не вышли.

Притом, что ученый-представитель старой школы Н.А. Анастасьев некогда все сказал в своей статье о потугах Вежлян писать «максимально сложно»: «…когда дошел до следующей фразы: «Я утверждаю, что эта (какая именно, значения не имеет. – Н.А. ) парадигма критики играла на стороне литературы, соотнося свои “инсталляционные” усилия с ее инструментальной цельностью и ценностью». Поднатужившись, я еще могу догадаться, что это за усилия такие, разберусь, возможно, и с ценностями и цельностями, но как может парадигма, данная ли, другая, третья, играть на чьей-либо стороне, – этого мне точно не понять».

В том-то и дело, что «наукообразные речекряки» создаются из соображений, достойных Адели: дать читателю понять, что он критику не ровня, он из «этих людей снизу». Притом любой из речекряков можно без всякого ущерба для смысла заменить простым (или даже не очень простым) человеческим языком. Без терминов, разумеется, не обойтись, но по делу, а не во имя наукообразных камланий. Правда, тогда обнаружится, что мыслей-то в статье «научницы/научника» нет и не было никогда. А так пока читатель словарь листает, забудет, с чего вся эта пустопорожняя муть начиналась…

Иными словами, критики с синдромом Адели полагают, что ежели украситься блестяшками, то есть словами, которые им и самим непонятны, без всякой меры, то сойдешь за баронессу. Е. Вежлян использует псевдонаучные речекряки, Е. Пустовая – образно-романтические. Я бы даже сказала, двусмысленно-любовные: «…роман Александра Снегирева «Вера» как раз и есть современное жанровое, стилистическое лицо социальной прозы. Потому и не будет в случае с этим романом легкого, масленого погружения». Масленого погружения? Без комментариев.

Критику Пустовой и подобных ей все же стоит почитать на досуге как пародию на критический отзыв: «…это предельное напряжение эроса, в случае «Веры», где героиня ищет, от кого наконец родить, и танатоса, в случае «Колыбельной», где в обыденную жизнь вторгается маньяк, как незатыкаемая напоминалка о смерти». Хотя бы для того, чтобы восхититься тем, как «предельное напряжение эроса и танатоса» соседствует с «незатыкаемой напоминалкой». Чистая Колядина (также рекомендованная Пустовой), в чьем тексте «виталища», «носопырки», «благоуханная воня» дивно соседствовали с «дипломатией», «мифологией», «инициативой». Подобное тянется к подобному. И хвалит его, хвалит.