Юлия Щербинина - Время библиоскопов. Современность в зеркале книжной культуры

В целом ряде новейших культурных практик просматривается пост-одичание: от библиосвиданий или бук-карвинга – до поощряемого пиратства или наглого плагиата. Эта идея весьма полемична и способна вызвать раздражение даже у читателя-небиблиоскопа, но в нашей книге она сквозная, магистральная. Причём приводятся разносторонние и даже противоположные аргументы. Кто хочет спорить, должен вначале с ними ознакомиться, а затем дополнить собственными.

Говоря фактически о пост-одичании, некоторые пользуются термином «новое средневековье». Но средневековые люди не «переделывали» книгу ради творческого самовыражения – у них были совсем другие цели, притом вовсе не обязательно благородные. Практики далёкого прошлого, так или иначе связанные с книгами (например, палимпсесты, антроподермические переплёты, «словесные» портреты, «человеческие» алфавиты), позволяют реконструировать совершенно иную картину мира – мало похожую, чаще даже вообще не похожую на современную. Эта сущностная разница тоже становится предметом осмысления в настоящей книге. Правда, пока довольно поверхностного, ибо каждое такое явление нуждается в отдельном культурологическом исследовании.

С этим связана ещё одна заметная черта современности: отсутствие проблематизации бытия. Время библиоскопов – это эпоха отсутствия вопрошания. Проблемное замещается и подменяется множеством других понятий: интересное (например, роман или фильм), протестное (скажем, политическая акция), наконец актуальное (допустим, вручение литературной премии). Одни люди попросту не видят Мир как Проблему, другие создают ложные, мнимые проблемы, третьи склонны к искусственной проблематизации. Последние получили прозвище траблмейкеры (англ. trouble maker). Траблмейкерство проявляется в самых разных и не взаимосвязанных вещах: хамской критике, литературной мистификации, создании скандальных арт-объектов, намеренном плагиате и даже раннем писательском дебюте.

Однако и в «обществе тенденций» Литература никак не поспевает за жизнью, которая прирастает всё новыми творческими формами, бросает всё новые культурные вызовы. Книга не в состоянии насытить своим богатейшим телом неуёмную фантазию дизайнеров, доверчиво и послушно подставляя его не только фотокамере (для буктрейлера), но уже и модельному ножу X-acto (для бук-карвинга). Писатель с Читателем, двигаясь в общем русле и едином ритме, всё равно несчастливы вместе. Хотя первый сейчас вполне охотно раскрывает «секреты мастерства», а второй увлечённо сочиняет фанфики. Нелегко и тем, кто силится описать «окололитературный» мир – здесь просто не хватает слов, и нам приходится использовать преимущественно англицизмы, которые порой не знаешь, как и писать-то правильно.

Что в итоге? А в итоге не всё так мрачно. Книга неуничтожима до тех пор, пока жива человеческая мысль. Литература – будь она хоть слепок, хоть отпечаток мира – всегда рассказывает об устройстве окружающей действительности. И, не ведая о многом, мы точно знаем одно: «Мы знаем, что на самом деле мир – это текст, и он говорит с нами, смиренно и радостно, об отсутствии себя самого и в то же время о вечном присутствии кого-то другого, а именно – своего Создателя». С тех пор, как эту замечательную мысль высказал французский писатель Поль Клодель, прошло девяносто лет и пройдёт ещё столько же, и ещё… но мир всё равно будет оставаться текстом.

Настоящий текст посвящаю своей школьной учительнице литературы Любови Михайловне Барбашовой. Она не была ни педагогом-новатором, ни одержимым «служителем профессии», ни харизматичным наставником, каким часто становятся словесники для старшеклассников-гуманитариев. Обыкновенный учитель обычной школы на городской окраине.

Любовь Михайловна была непримирима ко многим вещам и порою жёстко бескопромиссна. Она добивалась от нас живого участия в разборе литературных произведений. Она могла не засчитать ответ ученика, вызубрившего теорию, но не имевшего личного мнения о прочитанном. Она была чутким диагностом и яростным врагом библиоскопии. Но тогда даже мне – прилежной отличнице, мечтавшей стать педагогом, это казалось немного преувеличенным да и не очень-то нужным.

Иногда глаза учительницы наливались слезами отчаяния и бессилия, на что наши «пофигисты» глумливо ухмылялись, а «активисты» стыдливо прятали взор. Сейчас-то я понимаю, что происходило, что совершалось там и тогда. На самом деле она не учила нас любить литературу – она учила нас быть настоящими.