Дмитрий Быков - Время изоляции, 1951–2000 гг.

– А здесь он есть? – спросил Корольков, кивая на поле.

– Нет. Он от физкультуры освобождён.

«Инвалид какой-то, – отметил про себя Корольков. – Тоже не лидер».

Вот понимаете, здесь в двух абзацах, по сути дела, – вся Токарева. С одной стороны, это некрасивая девочка, похожая на некрасивую, нелюбимую жену. В одном словосочетании здесь – «серые пёрышки волос» – всё понятно. «Ласки не хватает», «целует каждый пальчик». Бытовая деталь, чётко узнаваемые ранние помидоры и ранние абрикосы – советский дефицит.

И то, что она не лидер, и влюблён в неё не лидер, и сам Корольков чувствует про себя, что он не лидер, не хозяин своей судьбы. Три несчастных чмошника, которые пытаются своей убогой лаской обогреть друг друга. Но вот это я всё пересказываю, а ведь на самом деле это всё у неё в крошечном пространстве. Конечно, Токарева – прямая ученица Чехова, потому что именно у Чехова явлен абсурд повседневности. Все эти маленькие люди, которых, в общем, и не очень жалко. Но всё-таки Токарева женщина и не врач, а музыкант, поэтому у неё эта жалость поверх такой слегка брезгливой ноты всегда присутствует. И мы вместе с ней сострадаем бесконечно.

История же про «Ничего особенного» – в ней действительно ничего особенного. Маргарита Полуднева – счастливый человек. Однажды, желая обратить на себя её внимание, одиннадцатилетний сосед выбросил из окна металлический утюг. Утюг упал в одиннадцати сантиметрах от Маргариты Полудневой. Она посмотрела на него: «Это ты?» – «Это я». Но она ругаться не стала. Почему? Зачем же ругаться на то, чего не было. Вот если бы он попал, тогда стоило бы! А так обошлось. И у этой счастливой женщины действительно постоянно какие-то удачи в жизни. Она очень рано осиротела, в тринадцать лет, но как-то вырастили её родственники. Она влюбилась в обрусевшего грузина Гочу, который женат, но к ней приходит. В общем, она понимает, что он её не любит, он всегда с таким скучающим видом приходит. И она чувствует себя матерью, которая насильственно кормит ребёнка кашей, а он отворачивается и каша кляксой растекается по ней. Обратите внимание, как всегда у Токаревой точен чисто физический жест, метафора. Ну а потом она с этим Гочей поехала на машине друзей на юг. На кольцевой они попали в аварию, неплотно прикрытая дверь спасла жизнь Маргарите, потому что все в машине расплющились, а она вылетела через дверь. И дальше там тоже замечательная физиологическая метафора: «Когда у человека вырезают селезёнку, то кроветворную функцию берёт на себя спинной мозг». И жизнь героинь Токаревой – это такая история, когда один орган отказал, а его функции взял на себя другой. Мужчина отказал, но нашлось что-то другое. Это постоянная история взаимозаменяемостей. Жизнь героинь Токаревой – это постоянный тришкин кафтан: здесь подлатали, здесь подлатали, ну и как-то всё это держится, кое-как, ничего особенного.

После аварии Маргарита попала в больницу. Во время операции что-то не то ей перерезали и чудом её зашили. И врач стал её выхаживать, и, пока выхаживал, он в неё влюбился, этот Корольков с его нежно пахнущей бородой, в которой, как пишет автор, горит каждый волосок . И вот пока он её выхаживает, она успевает его полюбить, потому что её потребность любить огромна и начинает перекидываться на каждого встречного, у неё же только и осталось в жизни, что ребёнок от несчастливого первого брака. И вот в конце концов, когда женщину эту, Маргариту, молодую и, в общем, чуть живую, еле выжившую, выписывают и она возвращается к своей одинокой жизни, Корольков вдруг понимает, что без неё в его жизни образовалась огромная пустота. Что сделает с этим плохой писатель? Плохой писатель напишет, как Корольков после долгих колебаний сбежит к Марго, проведёт с ней ночь, поймёт, что там счастье, и на этом поставит точку. Вот дальше Токарева начинает медленно доворачивать винт. Пишется потрясающая сцена ухода Королькова из дома.

Корольков пришёл к нелюбимой жене, которая всё поняла, она давно догадалась, что он влюблён, и сказал: «Я ухожу». «Уходи», – говорит жена. Корольков уходит и вспоминает, что он забыл фонендоскоп. Возвращается за фонендоскопом, берет его. Уходит, вспоминает, что он забыл портфель, ещё раз возвращается. Потом жена ему говорит: «Слушай, может, выпей». И начинает давать ему коньяк. Он вливает в себя этот коньяк, как наркоз, пока его не отпустит, и в результате не уходит. А дальше в эпилоге замечательная фраза: «Корольков сказал: жди. И она ждала. Сначала каждую минуту. Потом – каждый час. Теперь – каждый день». И дальше, когда её встречает тот самый мальчик, – очень точно всё закольцовано, – который чуть не попал в неё утюгом, он говорит ей: «А ты ничуть не изменилась. Постарела только». Это замечательная фраза, потому что в ней вся эпоха. Жизнь уходила – ничего не менялось, а жизнь уходила. Об этом, кстати говоря, в начале восьмидесятых Петрушевская написала свою «Смотровую площадку», которая заканчивается любимым моим абзацем, который я помню наизусть: «Однако шуткой-смехом, шуткой-смехом, как говорит одна незамужняя библиотекарша, шуткой-смехом, а всё-таки болит сердце, всё ноет оно, всё хочет отмщения. За что, спрашивается, ведь трава растёт, и жизнь неистребима вроде бы. Но истребима, истребима, вот в чём дело». Вот этой фразой, совершенно слёзной, заканчивалась эта вещь. Обратите внимание, что Петрушевская всегда по своей манере добавляет в эту фразу незамужнюю библиотекаршу, так что аура несчастья распространяется уже на весь текст. Что может быть в жизни более печального, чем незамужняя библиотекарша, которая ещё говорит: «Шуткой-смехом, шуткой-смехом»? А вот у Токаревой этой ноты нет. У неё нет надрыва, у неё есть более спокойное, более мужественное, в каком-то смысле более циничное жизнеприятие. Ведь перед нами история о том, как растоптали прекрасную женщину, красавицу, открытую любви, готовую терпеть, выносить, заботиться. Такой тип Жанны из мопассановской «Жизни», которая готова любить хоть ребёнка, хоть служанку, хоть птицу. Она готова на всё распространить эту свою любовь, а её, по сути дела, растоптал слабый человек, не решившийся изменить свою жизнь. Но сделано это с каким-то ощущением жизнеприятия, как ни странно – ну ничего особенного, жить можно. И вот об этом вся Токарева.