Елена Первушина - Думай, что говоришь

Прототипом Петра Васильевича был отец самого Тургенева – Сергея Николаевич. Сохранившиеся портреты доносят до нас тот образ, в каком он, вероятно, и хотел сохраниться в памяти потомков. Стройный юный кавалергард (Сергей Николаевич участвовал в войне 1812 года и отличился храбростью в Бородинском сражении), туго затянутый в мундир, с напомаженными и уложенными в причудливые локоны волосами (без всякой начинающейся лысины).

Вот что Тургенев рассказывал о нем: «В «Первой любви»… я изобразил своего отца. Меня многие за это осуждали, а в особенности осуждали за то, что я этого никогда не скрывал. Но я полагаю, что дурного в этом ничего нет. Скрывать мне нечего. Отец мой был красавец; я могу это сказать потому, что я нисколько на него не похож – я похож лицом на мать. Он был очень хорош – настоящей русской красотой. Он обыкновенно держал себя холодно, неприступно, но стоило ему захотеть понравиться – и в его лице, в его манерах появлялось что-то неотразимо очаровательное. Особенно становился он таким с женщинами, которые ему нравились».

Далее Володя рассказывает о своем отце:

«Странное влияние имел на меня отец – и странные были наши отношения. Он почти не занимался моим воспитанием, но никогда не оскорблял меня; он уважал мою свободу – он даже был, если можно так выразиться, вежлив со мною… только он не допускал меня до себя. Я любил его, я любовался им, он казался мне образцом мужчины – и, боже мой, как бы я страстно к нему привязался, если б я постоянно не чувствовал его отклоняющей руки! Зато когда он хотел, он умел почти мгновенно, одним словом, одним движением возбудить во мне неограниченное доверие к себе. Душа моя раскрывалась – я болтал с ним, как с разумным другом, как с снисходительным наставником… потом он так же внезапно покидал меня – и рука его опять отклоняла меня – ласково и мягко, но отклоняла.

На него находила иногда веселость, и тогда он готов был резвиться и шалить со мной, как мальчик (он любил всякое сильное телесное движение); раз – всего только раз! – он приласкал меня с такою нежностью, что я чуть не заплакал… Но и веселость его и нежность исчезали без следа – и то, что происходило между нами, не давало мне никаких надежд на будущее – точно я все это во сне видел. Бывало, стану я рассматривать его умное, красивое, светлое лицо… сердце мое задрожит, и все существо мое устремится к нему… он словно почувствует, что во мне происходит, мимоходом потреплет меня по щеке – и либо уйдет, либо займется чем-нибудь, либо вдруг весь застынет, как он один умел застывать, и я тотчас же сожмусь и тоже похолодею. Редкие припадки его расположения ко мне никогда не были вызваны моими безмолвными, но понятными мольбами: они приходили всегда неожиданно. Размышляя впоследствии о характере моего отца, я пришел к тому заключению, что ему было не до меня и не до семейной жизни; он любил другое и насладился этим другим вполне. «Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать – в этом вся штука жизни», – сказал он мне однажды. В другой раз я в качестве молодого демократа пустился в его присутствии рассуждать о свободе (он в тот день был, как я это называл, «добрый»; тогда с ним можно было говорить о чем угодно).

– Свобода, – повторил он, – а знаешь ли ты, что может человеку дать свободу?

– Что?

– Воля, собственная воля, и власть она даст, которая лучше свободы. Умей хотеть – и будешь свободным, и командовать будешь.

Отец мой прежде всего и больше всего хотел жить – и жил… Быть может, он предчувствовал, что ему не придется долго пользоваться «штукой» жизни: он умер сорока двух лет».

А вот что рассказывает об отце самого Ивана Сергеевича Анатолий Федорович Кони: «Отец писателя «красавец-мужчина», поправивший свои дела женитьбой на богатой некрасивой девушке, был человек равнодушный ко всему и в том числе к детям. Ограничась относительно их ролью чистокровного производителя, он покорно склонял свою выю под иго жены. Его совершенно обезличила и обезволила эта женщина».

Похож? Очень похож. И все же – не до конца. Петр Васильевич вовсе не выглядит «обезличенным и обездоленным»: в повести роль жертвы достается как раз его жене. Образ самовластной «дикой помещицы» пригодится Тургеневу для рассказа «Муму», в котором прототипом московской барыни, хозяйки Герасима будет тоже мать писателя. В этой же повести он нарочно смягчил ее черты, показал страдающей и оскорбленной.

Николай Михайлович Чернов, научный консультант музея-заповедника И.С. Тургенева «Спасское-Лутовиново», доказывает, что и образ Петра Васильевича из «Первой любви» не является точным портретом Сергея Николаевича. Он пишет: «Сергей Николаевич Тургенев, как выразилась одна дама, друг их дома, «был хорошим отцом и сыном». Теперь, зная работы М.К. Клемана, Т.П. Ден, В.А. Громова и других, мы можем смело повторить: да, был прекрасным отцом. Его неправомерно вполне отождествлять с Петром Васильевичем, героем «Первой любви». Он приучал своих мальчиков к строгой мужской жизни, нанимал им лучших наставников, сам был чутким педагогом. Он требовал от сыновей аккуратности, терпения в любом деле, не допускал потворства. И при этом оставался заботливым и нежным родителем» [23] Чернов Н.М. Отец Тургенева и его судьба. http://www.turgenev.org.ru/e-book/chernov/otec_turg.htm. .