Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Примерно так построена эта «Вилла Бермонд». Только еще сложней: в этом пространстве, отчасти похожем на музыку, – назовем его пространством судьбы – нет вертикали, тут невесомость и магнетизм.

В январе 1865 года в Ницце старый русский поэт, оплакивая умершую любовницу, сложил стихи к ночному морю, – из шума волн и лунного света вывел салют и фейерверк, неистово блаженный праздник небытия, неодолимо нежный зов пучины.

В апреле того же года и там же, в Ницце, умер от воспаления спинного мозга цесаревич Николай Александрович.

Совсем в другом веке, а именно в нашем (то есть в прошлом) – короче, в 1953 году один голландец, скромный железнодорожный служащий, воспользовавшись правом бесплатного проезда и проживания в ведомственной гостинице, провел отпуск с женой и детьми тоже в Ницце, тоже весной. Гостиница, естественно, была привокзальная, вокзал стоял на окраине, до роскошных набережных было далековато. Зато в пятнадцати минутах ходьбы, на boulevard du Tzarewitch оказался парк и в нем – церковь, красивая, в style russe и действительно русская: когда-то на этом месте располагалась так называемая вилла Бермонд, где на руках у императрицы Марии Александровны скончался ее сын, наследник российского престола, совсем молодой.

А младшему сыну голландского путейца было тринадцать, – и так странно совпало, что минувшей зимой он услышал по радио женский голос, читавший повесть о чиновнике, нелепом и несчастливом, с которым сослуживцы так обращались, как будто не в петербургском департаменте, а в конторе железной дороги в захолустном голландском городке Твенте. И, насколько я понимаю, этот переводной текст дал мальчику первый раз в жизни испытать, как воздействует на сознание чужой гений. По другой, почти невероятной случайности, вскоре отец, как-то невзначай, объяснил ему значение букв кириллицы. Эти знаки, эти звуки, эти имена (Чайковский, Гоголь, Сталин), в их загадочных ореолах, образовали игрушечный мирок детской тайны, – на boulevard du Tzarewitch он оказался деталью обычного мира взрослых, – но тут же превратился в нечто гораздо большее:

«Не страна, имеющая свои границы, а некая скрытая реальность. Находясь в любом месте не-России, в какой-то момент можно без труда вступить в Россию. А в следующий момент России уже нет, и ты стоишь, как неприкаянный, на бесцветной улице».

Кейс Верхейл – именно так звали юного фантазера, – потратив еще лет тридцать пять, убедился, по-видимому, что и вся-то жизнь человека состоит из таких скрытых сущностей – реальностей – мысленных лейтмотивов. Их символы никогда не пропадают из виду и придают участи каждого – иное измерение, скажем – романное.

Этот план и осуществлен в «Вилле Бермонд»: сюжет как связь вещей, являющихся объектами любви – то есть источниками постоянной боли. Как связь в некотором роде объективная, не просто ассоциация по сходству (дед Верхейл, кстати, был вылитый Тютчев) или по смежности: разве, например, дочери Тютчева, фрейлины императрицы, не обитали на вилле Бермонд? а разве угасший там русский принц не приходился племянником голландской королеве? в Ниццу прибыл разве не из Схевенингена? разве неправда, что тамошние морские купанья облегчили на какое-то время его тоску – предсмертную, смертную, называемую также меланхолией, – от нее у человека глаза наполняются мрачной тревогой? – см. портреты Тютчева, Ницше… Отца на фото, где мы с мамой и братом стоим перед закрытыми воротами «eglise Russe», разумеется, нет, но —

«Для меня он присутствует в еще большей мере, чем мы трое, ведь картинка, которая сейчас лежит передо мной в виде фотографии, – это та самая картинка, которую он видел через объектив фотоаппарата тогда, 35 лет назад (а именно 5 апреля 1953 года около 11 часов утра). Абсолютно не представляю себе, что́ он думал…»

Вот он, печальный пафос романа Кейса Верхейла: когда я стремлюсь представить себе, что́ думают те, о ком я думаю, – они существуют несомненно, даже если считаются мертвыми, притом пропавшими без вести. Как это у Спинозы: «Образ вещи прошедшей или будущей причиняет человеку такой же аффект удовольствия или неудовольствия, как и образ вещи настоящей». Absentes adsunt, да, и непреложней, чем многие прочие другие. Мы и сами-то существуем во весь рост лишь в присутствии отсутствующих, в обратимом времени диалога. Подлинна – то есть взаимна – любовь только заочная.

«Ангел мой, где б души ни витали…»

Голландский мальчик в русской церкви на Лазурном берегу едва не смеется от радости: он открыл «новый, грандиозный способ прогуливать уроки».