Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

В другом месте романа Набоков применяет тот же прием, отсылая к последним строкам пушкинской «Русалки», где Князь говорит: «Что я вижу! / Откуда ты, прекрасное дитя?» Во второй главе Флора, вспоминая свое детство, говорит, что она была «a lovely child», и Барабтарло переводит эти слова не как «милое» или «очаровательное», а как « прекрасное дитя » – столь же прекрасное, что и пушкинская русалочка, ставшая для Набокова одним из прообразов его нимфетки. Можно ли здесь не вспомнить, что Набоков в начале 1940-х годов опубликовал свою заключительную сцену к пушкинской «Русалке»? Можно ли оставить без внимания, что в третьей главе «Лауры» Набоков развивает использованный в «Арлекинах» прием и приглашает читателя на экзамен по русской литературе? «Какого рода фольклор предшествовал появлению поэзии на Руси? Расскажите о Лом. и Держ.; перескажите своими словами письмо Т. к Е. О.; о чем сокрушался, говоря о температуре своих рук, доктор И. И-ча?».

Когда первый полный вариант перевода был готов, Геннадий Барабтарло приступил к его новой правке, и мы попутно снабжали текст примечаниями, чтобы не оставлять читателя один на один с вопросами вроде: какие балеты подразумеваются под изящной звукописью «Narcisse et Narcette» (карточка 25), какое отношение имеет «Зеленая Часовня св. Эсмеральды» (карточка 121) к названию одного романа Вадима Вадимыча N. и к бабочке из одного стихотворения (1953) Владимира Владимировича Н., или что именно Платон подразумевал под «софросиной» (карточка 78) и как это понятие связано с самоистребительными медитациями Филиппа Вайльда. Эти краткие разъяснения, кроме прочего, отличают русское издание «Лауры» от английского, ограниченного воспроизведением транскрипта рукописи и самих карточек – в том виде и порядке, в каком они были найдены после смерти писателя. В русском издании была сделана, кроме того, небольшая редакторская правка, на том основании, что, помимо документальной ценности, рукопись «Лауры» представляет собой фрагменты все же художественного произведения, незавершенные главы разной степени отделки. Оставлять явные описки в переводе не имело смысла и по той причине, что оригинальный текст тут же помещался в том виде, в каком был оставлен автором. Так, английский текст рукописи воспроизводит неумышленный повтор причастия в следующем предложении: «narrow nates of an ambiguous irresistible charm (nature’s beastliest bluff, said Paul de G[.] watching a dour old don watching boys bathing)» (карточки 10–11). В русском издании, избегая дополнительной двусмысленности, мы позволили себе убрать первое причастие [1354], оговорив изъятие в примечании. Другое отличие русского издания состоит в том, что рабочие выписки и заметки Набокова не перемежают текста романа, как в английском издании, а отнесены в приложение. Главное же отличие русского издания от английского заключается в том, что карточки 110–111 и карточки, помеченные последней литерой английской азбуки (112–114), отнесены в самый конец книги, так как, по-видимому, должны были завершать роман. Об этом решении подробно говорится в послесловии переводчика, чьи эрудиция и доскональное знание Набокова позволили вписать этот незавершенный труд в систему других сочинений Набокова и объяснить читателю возможное развитие сюжета и его вероятный финал.

Публикация «Лауры» дает ответы на многие вопросы разного рода. Например: какие новые стилистические приемы намеревался испытать Набоков после LATH , каков был круг его чтения и интересов в последние годы, как TOOL связана с другими его книгами в отношении возобновления и развития его ведущих тем и мотивов и т. д. Правда и то, что она оставляет немалое число вопросов, ответить на которые или затруднительно, или невозможно.

Вместе с тем напечатанных фрагментов довольно для выдвижения различных предположений и даже суждений формально-тематического порядка. Так, например, очевидно, что последний роман должен был вобрать в себя темы и сюжеты многих других его книг и явился бы после «Арлекинов» новой ревизией его писательского багажа – но уже не в биографическом ключе, а в области изображения различных крайних состояний, маний и преступлений (каковые мы наблюдаем у Германна в «Отчаянии» или у Гумберта в «Лолите»). Вот некоторые наблюдения на этот счет.

«Лаура» начинается разговором героев, и такой зачин у Набокова встречается еще только однажды, в самом первом романе, за 50 лет до того написанном.

Случайно открывшееся Филиппу Вайльду «искусство усилием мысли избывать свое тело, свое бытие» (он умирает, в конце концов, от сердечного приступа) напоминает историю Фальтера из неоконченного романа «Solus Rex», которому так же случайно открылась тайна жизни и который, по-видимому, уничтожил себя силой воли: «четко пишет, что во вторник умрет и что на прощание решается мне сообщить, что – тут следует две строчки, старательно и как бы иронически вымаранные».