Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Эти и другие места в интервью «Новому русскому слову» дополняют также «Воззвание о помощи», как, например, следующее замечание Набокова: «Стремления у русских выезжать из Парижа не было. Вероятно, частью из любви к этому городу, частью из привычки и частью из характерного русского фатализма – что будет, то будет».

Тридцать лет спустя в романе «Взгляни на арлекинов!» Набоков от лица своего героя, русского эмигранта, вспоминает предвоенный Париж и выводит будто перенесенный из «Воззвания» образ старого русского интеллигента – книгоиздателя Оксмана, разделившего судьбы Фондаминского и Сергея Набокова, брата писателя, погибшего в немецком концлагере:

В последующие, быстро тающие предвоенные годы я еще по меньшей мере три или четыре раза сталкивался с Оксом <���…> Его замечательной библиотекой вскоре завладели немцы <���…> Сам же Осип Львович погиб при отважной попытке бегства – уже почти что сбежав, босой, в запачканном кровью белье, из «экспериментального госпиталя» в нацистском лагере смерти [1012].

Тех, кто принимает за чистую монету распространенное мнение о Набокове как о холодном эстете, равнодушном к общественным нуждам, «никому никогда никакой профессиональной помощи не оказывающем» [1013], насмешливом и удачливом писателе, очарованном лишь собственной персоной, как «скромные исследователи» пишут в своих нескромных предисловиях и статьях, публикуемые здесь тексты могут озадачить. Казалось бы: что ему было за дело до хиревшей русской эмиграции, когда еще в январе 1939 года он закончил свой первый английский роман, а летом того же года, после смерти Ходасевича, распрощался и со всей парижской литературной жизнью, напечатав «Поэтов» и «Василия Шишкова»? Стремясь уличить Набокова в какой-нибудь нестыковке, поймать его на (не)честном слове, раскрыть «фальсификацию», вообще разоблачить и развенчать мэтра, такие критики, пишущие свой «портрет без сходства» и с удовольствием цитирующие предвзятые замечания Г. Иванова и З. Шаховской (не говоря об их предвзятости), умалчивают о том, что Набоков в разные годы выступал в печати со статьями памяти Юлия Айхенвальда, Саши Черного, Амалии Фондаминской, Иосифа Гессена, Владислава Ходасевича; что он в 20-х годах участвовал в благотворительных вечерах [1014]; что в 40-х годах в Америке, не имея постоянного места и измученный спешной работой, он находил силы править английские переводы рассказов Алданова и содействовать его литературной карьере в Новом Свете (в частности, устраивая его знакомство с Клаусом Манном и рекомендуя его влиятельному Эдмунду Уилсону), а для книги Зензинова – переводить на английский письма погибших в Финляндии красноармейцев; что он помогал многим исследователям – Циммеру, Профферу, Аппелю, Фильду – и многочисленным переводчикам его книг; не вспоминают о его настойчивых попытках разузнать о судьбе Ильи Фондаминского в оккупированной Франции, с тем чтобы устроить его переезд в Америку; о поддержке писателя-диссидента Марамзина, отзыве на книгу Саши Соколова, о посылках Набоковых из Монтрё бедствующим в СССР писателям, что он оказывал финансовую помощь Русскому литературному фонду и Союзу российских евреев, и другие факты, портящие образ самозабвенного автора и человека во всяком случае черствого.

Упреки в надменности, нерусскости, лицемерии, снобизме сыпались на Набокова задолго до его американского успеха и мирового признания и продолжают звучать до сих пор вопреки прежним и новым свидетельствам обратного. Одни не могли простить Набокову его несходчивости во взглядах (как позднее и Уилсон), другие – его острых технопегий и основной литературной метаморфозы, третьи – его успеха в Америке, четвертые – сокрушительной силы его дара (как Адамович и Бунин), пятые – семейного благополучия, шестые – его стойких убеждений. После выхода в свет «Лолиты» нашлись возмущенные читатели, которые свели замысел Набокова к завуалированному оправданию совершенного Гумбертом злодеяния [1015], а в литературоведческих статьях возникли трактовки, сводящие роман к очередной «ловушке», к игре Набокова с фигурой ненадежного повествователя, якобы выдумавшего события последних десяти глав и финал с беременной и замужней Лолитой (которая к тому времени, как утверждается, давно уже умерла в госпитале Эльфинстона или убита самим Гумбертом) [1016]. Истинное раскаяние, прозрение героя, преодоление соблазна и чудовищной мании и, как следствие, дарованное ему после свидания с нищей Лолитой в ее убогом «Коулмонте» вдохновение, позволившее создать трагическую повесть, не принимаются в расчет, поскольку не вяжутся с образом самого автора – холодного препаратора, писателя «без души», «сноба и атлета», которого нравственные проблемы не волнуют и не увлекают.