Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется спуститься в удивительную эпоху – во вторую половину 1960-х годов.

Шестидесятники – прекрасная среда. Шестидесятнические песни можно петь хором. А потом начались тексты, которые требуют одинокого прочтения. Начались песни, которые хором не споешь. Всё можно спеть хором, даже «Альма-матер» Дмитрия Сухарева, а вот спеть хором «Охоту на волков» нельзя никак, потому что не поется хором «Я из повиновения вышел».

Вот были вторая половина пятидесятых и шестидесятые годы девятнадцатого века. Все страстно поверили в великие перемены. Все говорили: «Какое славное было время!» Некрасов его вспоминал как счастливое. Толстой тогда дебютировал. Даже Достоевский, который провел это время на каторге, говорил: «В пятьдесят шестом году я было понадеялся». Потом пошли 1870-е с их откатом, 1880-е с их массовыми казнями и массовым террором, 1890-е с их сном тяжелым – и начинается Серебряный век, удивительный русский декаданс, пышно расцветающее болото, цветущая плесень.

Вот эту пышно цветущую плесень мы получаем во второй половине 1960-х, когда у нас заканчиваются очередные иллюзии. И шестидесятники по-настоящему интересны не тогда, когда они вместе, а тогда, когда каждый из них начинает свой одинокий трагический путь.

Вознесенский интересен не тогда, когда он пишет «Мастеров» или «Прощание с Политехническим», хотя эти стихи хорошие, в некотором отношении лучше, чем «Оза» или «Дама треф», а «Осень в Сигулде» – вообще гениальное стихотворение. Интересный Вознесенский – это 1970-е. Это «Юнона и Авось», это «Ты меня на рассвете разбудишь…», это «Уездная хроника» страшная, это сборник «Соблазн». Интересен Вознесенский в отчаянии, когда он выпадает из ранней, почти подростковой своей эйфории, которой он всей своей чистой, очень демократической душой очень горячо отдавался; интересен Вознесенский без ковбойки, без дружбы с физиками, без совместных поездок с лириками; интересен тот Вознесенский, на которого наорал Хрущев и у которого закончились личные иллюзии.

И Евтушенко интересен не тогда, когда он пишет «Братскую ГЭС», поэму по всем параметрам провальную, хотя состоящую из прекрасных стихов временами. Интересен тот Евтушенко, который пишет «Монолог голубого песца», интересен тот Евтушенко, который жестко высвечивает собственный конформизм, собственные компромиссы и пишет стихи, исполненные лютой самоненависти, а вовсе не своего шестидесятнического кокетства. Интересен Окуджава, который почти перестает писать песни, Окуджава времен «Путешествия дилетантов», хотя песни его остаются гениальными.

И вот что самое любопытное: каждый из них нашел свою тему, только выйдя из общей счастливой, дружной прослойки. Темой Александра Галича, например, именно темой 1967–1968 годов, становится трагедия неучастия, трагедия осознания собственной неполноценности, неспособности выйти на Сенатскую площадь:

Или:

Это сознание того, что из них не получатся декабристы. И даже больше того, они бы, может, и готовы стать декабристами, – вышли же Вадим Делоне и Наталья Горбаневская, еще пять человек на Лобное место, – но время этого не оценит, время не то, чтобы декабристы выходили. Ниша эта пропала. И весь Галич – это трагедия собственного неучастия в истории, трагедия невозможности, трагедия того места, которое он вынужденно занимает:

У Высоцкого авторская рефлексия по поводу шестидесятничества наступила очень рано. В 1965 году появляются две песни – «Молитва Франсуа Вийона» Окуджавы (строго говоря, в 1964-м, но поет он ее с 1965-го) и «Дайте собакам мяса» Высоцкого. Эти два текста не просто корреспондируют – они образуют удивительный диптих. Причем самое поразительное, что Окуджава поет «Молитву Франсуа Вийона» в это время редко, она более-менее канонизируется с концертов 1968 года, Высоцкий уж точно не знает эту песню, когда в 1965 году пишет свой на нее фактически ответ. И это ответ всему шестидесятничеству.