Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Мало того, что это дерзкая декларация, совершенно не характерная для достаточно смиренной русской лирики, но это еще и замечательная контаминация двух размеров, трехсложного и двухсложного: та-та-там, та-там. Анапест с ямбом – очень редкое явление, не помню другого автора, у которого это сочетание бы появлялось.

Именно эта новизна создает и определенную новизну цветаевских интонаций. Она – поэт чрезвычайно разговорный, убедительный. Несмотря на страшную концентрацию смыслов в ее речи, речь эта очень естественна – примерно до 1923 года, потому что после 1923-го начинается уже такая густота смыслов, что через это просто физически трудно становится продраться.

В творчестве Цветаевой четыре довольно четких этапа, что, с одной стороны, упрощает несколько разговор о ней, с другой – делает его чуть более условным, потому что все-таки она поэт монолитный, поэт очень последовательного развития.

Первый этап наиболее любим читателями от двенадцати до восемнадцати, когда и сама она была тинейджером. Свою первую книгу «Вечерний альбом» она вообще издала в семнадцать лет, и поэтому с ранних лет была одарена и абсолютным невниманием критики, которая просто ее не замечала, и благожелательством настоящих, разбирающихся в искусстве коллег.

Почему ее не замечали – понятно: ее ранний детский романтизм казался дурновкусным. Ее любимым поэтом был Ростан, ей нравился не только «Сирано де Бержерак», самая известна его пьеса, но и «Орленок» ей очень нравился – она и переводила его, и наизусть знала, – и «Шантеклер». Она любила французских неоромантиков, и романтизм ее был очень наивным, очень детским: вставила в киот над кроватью вместо иконы изображение Наполеона. Ей нравились герои 1812 года, им она посвятила стихотворение:

Вот примерно с 1908-го по 1913-й, а можно сказать, что и по 1916 год Цветаева – это книжный, романтический ребенок. А романтические тинейджеры часто невыносимы, и невыносимы прежде всего самим себе. Как сформулировал доктор Бенджамин Спок, у подростка два самых страшных страха: неужели я такой, как все, и неужели я не такой, как все? Вот это и в Цветаевой есть. Ее и повзрослевшую многие называли инфантильным человеком.

Первая черта Цветаевой-подростка – это абсолютная уверенность в собственном величии, в собственном праве на поступки, которые считаются эгоистичными, в собственном праве на эгоизм. В 1921 году она пишет молодому влюбленному в нее красноармейцу Бессарабову:

Думайте о своей душе, Борис, не разменивайтесь на копейки добрых дел недобрым людям, единственное наше дело на земле – Душа.

Эгоцентризм – довольно распространенная вещь среди поэтов. Мандельштам взял у Макса Волошина книгу: мне она нужнее. А взял он ни много ни мало довольно редкий экземпляр «Божественной комедии». Но это не эгоцентризм в том смысле, в каком понимаем мы. Маяковский, который не знал языков, – как многие левши, он имел патологическую неспособность к иностранным языкам, – выучил по-немецки одну фразу; это была цитата из Гейне: «Принесите два стакана мне и моему гению». Вот и у Цветаевой было такое отношение к себе: мне и моему гению. Больше того, она считала себя мало ответственной за поведение своего гения. Свою земную, человеческую, женскую, даже материнскую роль она понимала как роль обслуги при этом гении, который должен максимально реализоваться. Это создавало с раннего детства довольно серьезные с ней проблемы. В ней был и альтруизм, и бесконечная готовность помогать людям – но только если она чувствовала, что это нужно. Вообще, Цветаева очень обаятельный человек, надо лишь всегда помнить, что за этим обаянием и за этим пухом и мехом вы всегда рано или поздно наткнетесь на камень, потому что она будет делать то, что нужно ей, точнее, ее гению. Она делает это, еще раз повторю, не для себя. Это делается ради поэзии. Прав был Сергей Эфрон, когда писал в 1923 году Максу Волошину: