Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Марина – человек страстей. <���…> Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова <���…>. Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно.

Действительно, люди – топливо для ее поэзии. Если топливо продуцирует любовь, то вам повезло; если продуцирует ненависть, а это у нее почти неизбежный этап в отношениях, то вам не повезло. Многие от ее несправедливости, от ее злости натерпелись. Но это нормально для человека, который больше всего поглощен своим предназначением на свете. Она осуществилась как поэт с необычайной полнотой и расплатилась за это по полной программе – ее биография одна из самых трагических в русской поэзии. Она, например, совершенно открыто крутит отчаянный роман с Константином Родзевичем, другом мужа, и муж об этом знает, и она разрывается на два дома, не принимает решения – и делает из этого лирику высочайшей пробы, из этого потом получается «Поэма Конца». С одной стороны, неужели Сергей Эфрон заслуживал того, чтобы буквально из его мяса, из его крови была сделана эта поэма? С другой стороны, как подумаешь, от кого из нас вообще что-нибудь остается? А так все-таки осталась «Поэма Конца». Однозначного ответа нет.

Вторая черта Цветаевой-подростка, вообще для книжных подростков очень характерная, – необычайное ее увлечение героико-романтическими балладами неоромантиков, одинокими, мужественными, в каком-то смысле обреченными бойцами, противостоящими толпе. А начало двадцатого века – это время литературных групп, это время манифестов, время литературных направлений, стремительно друг друга сменяющих. Цветаева же органически, физически не может принадлежать ни к какой общности. Она принципиальный одиночка, она очень трудно ладит с людьми, а можно сказать, не ладит с ними вовсе. У нее нет друзей в литературе. И это героическое противопоставление одиночки и толпы сказывается во всем ее поведении. Вот она случайно встречается с Брюсовым в книжной лавке. Брюсов заказывает «Письма женщин» Прево, «Цветы зла» Бодлера и «Шантеклера» Ростана, «хотя я и не поклонник Ростана», – добавляет он. И Цветаева пишет ему негодующее письмо: «Как могли Вы, поэт, объявлять о своей нелюбви к другому поэту – приказчику!» Дерзость, конечно, но это вытекает из всей ее стратегии.

И третья черта Цветаевой-подростка, это вообще редкий дар. Цветаева как поэт сформировалась очень рано. Она, как пишет о ней Пастернак, носилась над трудностями ремесла с несравненным техническим блеском. Цветаева с детских лет владеет абсолютно всеми приемами ремесла, и поэтому у нее так рано, лет с двадцати, появляется собственный голос. И отличительная особенность этого собственного голоса – это именно небывалая насыщенность, напряженность, концентрация мысли, во-первых, и то, что очень точно охарактеризовала Ахматова, во-вторых: Марина почти всегда начинает с верхнего «до», после чего у других идет спуск, а у нее подъем. Цветаева действительно поэт совершенно бешеного темперамента, уникального. И именно за счет темперамента она как-то и скрашивает ужасные противоречия собственной личности.

Этот первый ее период – самый читабельный, я бы сказал, самый чтимый – продолжается, условно говоря, до 1916 года. В каком-то смысле переломным эпизодом ее биографии стал роман с Мандельштамом в 1915 году. Надежда Яковлевна Мандельштам говорила, что для Мандельштама необходимость этого романа была в том, что нужно же с кого-то начинать. Цветаева же была уже замужем, и для нее роман с Мандельштамом был далеко не первой и далеко не главной связью. Но, кажется, она впервые в жизни столкнулась с чем-то, чего не могла понять, что было выше ее понимания. Не то чтобы она столкнулась с поэтом больше себя по дарованию – она впервые столкнулась с человеком, который не поддавался ее гипнотическому влиянию. Цветаева сама писала, что в нее невозможно не влюбиться. Она атаковала человека так, что сопротивление было просто бесполезно. А Мандельштам не влюбился, вернее, влюбился, но ненадолго. Он преодолел влияние московского хаоса. А она обломала зубы о его петербургскую строгость.

Непонятно, чего он испугался. Возможно, темперамент ее показался ему избыточным, а может быть, что еще более вероятно, что Цветаева в любви чрезмерно эгоистична. Так или иначе, соприкоснувшись, они очень быстро разлетелись. Но именно на цикле посвящения Мандельштаму в ее стихи приходит настоящее отчаяние и особая, прежде не бывшая свобода.