Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Граница между внешним и внутренним обрисована как вполне проницаемая, вместо покровов ребенку дана «беспокровность»: «…в беспокровности таяло все: все-все ширилось» (298). Покров отделяет, различает и защищает «Я». Беспокровность соединяет «Я» с космосом, но и лишает защиты, и потому переживается как состояние мучительное. Младенец, для которого не было разделения на «Я» и «не-Я», ощущал себя шаром. «…ощущение выбегало с окружности шарового подобия – щупать: внутри себя… дальнее» (296).

Внешний мир и мир внутренний находились в состоянии обратимости: первый переходил во второй, второй – в первый. «Я» и инобытие вступали в отношения двойничества:

«…ощущение, что ты – и ты, и не ты, а какое-то набухание, переживалось теперь приблизительно так:

– ты – не ты, потому что рядом с тобою с т а р у х а – в тебя полувлипла: шаровая и жаровая; это она н а б у х а е т;

а ты – нет: ты – т а к с е б е, н и ч е г о с е б е, ни при чем себе…

Но все начинало с т а р у ш и т ь с я.

Я опять наливался старухой…» (300).

Старуха – инобытие для младенца, нечто противоположное ему по полу и возрасту. И именно это инобытие оказывается тождественным ему, в него «полувлипшим». Логическое объяснение тому есть: ведь младенец, по Белому, помнит о «пред-мирном», родственен ему. «Я», таким образом, отличает от себя инобытие – но тут же само «наливается» инобытием. Как мы помним, это «Я» младенца-Котика и одновременно – едва народившееся или даже только еще зачатое высшее духовное «Я» автора.

Точно в таких же отношениях взаимопроницания находятся сознание и бессмыслица: «Первый сознательный миг мой есть – точка; проницает бессмыслицу он; и – расширяся, он становится шаром, а шар – разлетается: бессмыслица, проницая его, разрывает его…» (301).

«Беспокровность», взаимопроницание, двойничество всех форм бытия, включая «Я» и его инобытие, переживается как мучительное и болезненное состояние (вспомним бунинское определение младенчества: «это время несчастное, болезненно-чувствительное, жалкое»). «Я» и выделяет, и не выделяет себя из внешнего мира, из собственных форм сознания, сливаясь с ними, вновь отторгается от них, отторгаясь – снова сливается. Первой главе повести предпослан эпиграф из Тютчева: «Час тоски невыразимой… Все – во мне… И я – во всем» (296). Тоска невыразима, ибо необъятна и растворена в неразличенном мире. Неразличенное же не подлежит именованию, выражению. В хаосе и тоске «Я» стремится встретить самое себя – и не может, ибо если «все есть Я» («Все – во мне»), то этому «Я» не с кем встретиться, если же все, включая мое собственное «Я», обратимо в инобытие («я – во всем»), то с этим инобытием некому встретиться.

Как спасение, как различение, как залог встречи «Я» и его инобытия возникают ключевые слова (подзаголовок первой главки первой главы): «Ты – еси». Когда тридцатипятилетний человек, вглядываясь в прошедшее, видит себя – трехлетнего, его взрослое «Я» обращается к его же младенческому «Я» «на ты». Так прорвано круговращение «Я» и «не-Я». «Я-младенец» – не «Я» и не «не-Я». Если отождествить его с «Я», мир останется неразличенным (потому что не будет различия между взрослым и ребенком), если назвать его «не-Я», «Я» вновь будет поглощено инобытием (потому что младенческая часть личности будет отторгнута, отчуждена от нее). Спасительным оказывается слово «ты». Андрей Белый взаимодействует на «ты» с собственным внутренним миром, объемы которого становятся благодаря этому различенными, но не разъединенными [196]. «Ты» – это граница «Я» и «не-Я», «крутосекущая черта», на которой возможна встреча с собою прошлым и с собою будущим. Коль скоро возможна встреча, возможен и диалог, разговор, речь, выражение невыразимого: «В воспоминании сам с собой говорю: – здесь, на крутосекущей черте» (295). Речь возможна, ибо к себе-младенцу можно обратиться на ты: «Ты, как я: ты – еси; мы друг в друге – узнали друг друга: все, что было, что есть и что будет, оно – между нами: и самосознание – в объятиях наших» (295). Тождество не устранено («Ты – как я»), но внутри себя различено через узнавание «друг друга» (то есть себя как другого). По различении возможна встреча и объятие – воссоединение различенного, но уже не разбегающегося в дурную множественность «Я». То же различение-воссоединение (противоположное двойничеству) возможно и по отношению к миру: «Природа, тебя обстающая, – ты; среди ее угрюмых ущелий ты мне виден, младенец…» (295). Дурная слиянность и беспокровность через «Ты» преодолена, младенец тождествен природе, но и «виден» среди ее угрюмых ущелий.