Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

Потом пришла Рада Одоевцева, и мы устроились у камина en quatre (плюс – Гумилев). И этот последний час у пылающих дров (был уже седьмой час) остался красивым в памяти. <���…> А камин трещал, разбрасывая искры, освещая Гума <���…> и Раду в черном платье с угловатыми белыми плечами и забавно всклокоченной милой головкой” (289, с. 397).

С. 294– Наша память хранит… – …легкое имя Пушкина… – Сравните с зачином печатного текста речи Блока: “Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин” (55, т. 6, с. 160).

С. 294 Никогда до Блока никому и в голову не приходило назвать имя Пушкина веселым и легким. – Скорее всего, эти эпитеты в речи Блока восходят к следующему фрагменту из письма самого Пушкина к Рылееву от 25 января 1825 г. (цитируем по изданию, которое было доступно Блоку): “Бестужев пишет мне много об «Онегине» – скажи ему, что он неправ: ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии? куда же денутся сатиры и комедии? следственно, должно будет уничтожить и «Orlando furioso», и «Гудибраса», и «Pucelle», и «Вер-Вера», и «Ренике фукс», и лучшую часть «Душеньки», и сказки Лафонтена, и басни Крылова etc. etc. etc. etc. etc… Это немного строго” (318, с. 89).

Сравните также в статье Д. Мережковского “Пушкин” (1896): “Таким он был и в жизни: простой, веселый <���…>. Он всех заражает смехом. <���…> веселостью проникнуты и сказки, подслушанные поэтом у старой няни Арины, и письма к жене, и эпиграммы, и послания к друзьям и <���«>Евгений Онегин<���»>” (235, с. 465, 466).

С. 294 И что, говоря о Пушкине, Блок говорит и о себе. – …никто еще не знал, что Блок болен. – Автобиографичность речи Блока о Пушкине осознавалась многими современниками. Приведем здесь лишь несколько суждений.

“Устал он быть властителем – стал жертвой. Заметался в смертной тоске – и в речи своей о Пушкине (авторской исповеди, где уже ясно предсказана смерть) говорил мрачно и безнадежно уже не как властитель своей судьбы, а как жертва” (422, с. 47).

“Подошел к кафедре, развернул бумагу и матовым голосом стал читать о том, что Бенкендорф не душил вдохновенья поэта, как душат его теперешние чиновники, что П<���у>шк<���ин> мог творить, а нам (поэтам) теперь – смерть” (409, с. 158).

“Заключение речи – личная исповедь Блока, полная спокойного и высокого трагизма. В судьбе Пушкина таинственно предначертана судьба Блока: он это знает и принимает гибель. «Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит”»” (246, с. 435).

С. 294– Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Пушкина убило отсутствие воздуха… – С мелкой неточностью цитируется речь Блока “О назначении поэта” о Пушкине (55, т. 6, с. 167).

С. 294 Да, я дышу еще мучительно и трудно. / Могу дышать. Но жить уж не могу. – Неточно цитируются финальные строки стихотворения Тютчева начала 1850-х гг.:

С. 294–295 Блок кончил. – Александр Александрович уже ушел! – Неточность: Блок не ушел домой после своего выступления, о чем можно судить, например, по дневнику К. Чуковского (409, с. 158). Сравните также в воспоминаниях Э. Голлербаха:

“Едва закончил Блок последнюю фразу, раздались бурные аплодисменты, одобрительный гул голосов, Блок сложил тетрадку, по которой читал и сел за зеленый стол, рядом с другими членами президиума. Лицо его было немного взволнованным. Но все та же усталость, все то же равнодушие к окружающему были в его взоре, безучастно скользившем по головам слушателей. Иногда его светло-голубые глаза принимали неприятное выражение отчужденности. Овации не утихали. Блок встал, белея снежным свитером над зеленым сукном стола, с головой слегка закинутой назад, как всегда. Встал, постоял полминуты. Аплодисменты стали еще оглушительнее. Хлопали все. Блок смотрел куда-то в глубину зала пристально-холодно, не кланяясь, ничем не отвечая на шумные знаки одобрения. Потом сел” (105, с. 294).