Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

О сравнении “бант словно стрекоза” Гумилев вспомнил больше чем через год и перенес его во второе стихотворение, написанное уже в декабре 1920 года.

Гумилев иногда из “экономии” даже посвящал свои мадригалы различным лицам.

Всем, например, известно – об этом уже не раз говорилось в печати, – что “Приглашение в путешествие” посвящалось многим, с измененной строфой, смотря по цвету волос воспеваемой:

Или:

Были и “роскошные”, и “волнистые” шапки волос, и “атласно-гладкие” шапочки волос.

Сам Гумилев в минуты откровенности рассказывал мне, сколько раз это “приглашение” ему “служило”, как и второе его “ударное” стихотворение: “С тобой мы связаны одною цепью”.

В моем альбоме их, конечно, не было, но в нем рукой Гумилева были записаны почти все его лирические стихи, сочиненные им в это время, вплоть до “Моим читателям”.

Гумилев совершенно серьезно уверял меня, что они все написаны мне. Но я, несмотря на всю мою тогдашнюю наивность и доверчивость, не верила этому, что иногда сердило его.

Все же мой альбом мог послужить материалом для датирования стихотворений – Гумилев всегда ставил под ними точную дату.

Иногда, правда довольно редко, попадались и “разночтения”, как теперь принято говорить.

Так, в “Канцоне первой”, открывающей мой альбом, вместо двух последних строф, начинающихся:

были строки:

Я удивилась необычайному чередованию рифм.

Гумилев обиженно пожал плечами:

– Пожалуйста, без критики. Много вы понимаете. Правила существуют для начинающих. А я, слава Богу, могу рифмовать как хочу. Кальдерон недаром говорил, что, изучив правила, надо запереть их на ключ, а ключ бросить в море – и только тогда приступить к творчеству. И писать по вдохновению…

Но через несколько дней он прочел мне измененный конец этой канцоны, такой, как он напечатан в “Огненном столпе”.

Я попросила его записать мне в альбом окончательный вариант, но он, не без злорадства, отказался:

– Нет уж, пусть у вас остается прежний конец, хотя вы его и критикуете.

Больше я никогда – даже когда они мне совсем не нравились, как, например, “Перстень”, – не позволяла себе “критиковать” его стихи.

Было и еще одно существенное “разночтение” – во втором стихотворении триптиха “Душа и тело” – вместо:

В моем альбоме стояло:

Гумилев любил читать свои старые стихи, и напечатанные и те, которые он считал недостойными появиться в его книгах. Все их помнил наизусть.

Так, он не раз читал мне стихи, опубликованные уже в Париже после его смерти под названием “К синей звезде”, которое им дал Мочульский.

Из них – неизвестно почему – Гумилев включил в “Костер” далеко не лучшие, “Розу” или “Телефон”.

Гумилев читал мне наизусть и надписи, сделанные им когда-то на книгах. Привожу из них две.

Первая на “Чужом небе” барышне, в которую он был влюблен во время войны, – не называю ее имени – написавшей строчку с двумя спондеями:

И вторая на “Шатре”, – сделанная приблизительно в то же время его будущей жене Ане Энгельгардт:

Мне она очень не понравилась, особенно усеченная последняя строка. Я немного поморщилась, хотя “критиковать” не стала.

Он все же накинулся на меня:

– А вы думаете, что так легко “мадригалить”? Но, слава Богу, не все так требовательны, как вы, и приходят в восторг от всякого посвящения. Ведь я – в этом они твердо уверены – дарю им бессмертие, посвящая им стихи.

– Даже если эти стихи вами посвящены целой дюжине? Всем им дарите бессмертие? – спрашиваю я. – Оптом и в розницу?