Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

Обрадованный Гумилев стал громко читать стихотворение за стихотворением и восхищаться ими.

– Если позволите, эти пять. И как мы вам благодарны, Федор Кузьмич. Это такое украшение для нашего альманаха. Как мы вам благодарны…

– Но, к сожалению, – Городецкий откашлялся и продолжал быстро, – к большому нашему сожалению, мы можем платить только по семьдесят пять копеек за строчку. Конечно, для вас это не играет роли, но мой долг предупредить…

Лицо Сологуба вдруг снова окаменело.

– В таком случае… – Он не спеша, но решительно протянул руку и отнял тетрадь у растерявшегося Гумилева. – Анастасия Николаевна, принесите, там на рояле стихи лежат, – крикнул он в зал.

Дверь отворилась, и вошла Анастасия Николаевна с двумя листками в руке.

– Вот эти могу дать по семьдесят пять. А остальные, извините…

Опешившие Гумилев и Городецкий поспешно откланялись и покинули квартиру Сологуба. Только на лестнице они прочли стихотворения, полученные для альманаха. Я запомнила строфу из первого:

Второе кончалось загадочной строкой: “Не поиграть ли нам в серсо?”, не имевшей никакого отношения к содержанию стихотворения и даже ни с чем не рифмовавшейся. Гумилев, недоумевая, взглянул на Городецкого:

– Что же это значит, Сергей Митрофанович? Объясни, пожалуйста.

Но Городецкий безудержно хохотал, держась за перила, чтобы не скатиться с лестницы.

“Не поиграть ли нам в серсо?” – повторяли потом в течение многих месяцев члены Цеха в самых разнообразных случаях жизни. А альманах, для которого предполагались эти стихотворения, так и не вышел.

– А что стало с котенком? – спросила я, выслушав Гумилева. Но о дальнейшей судьбе котенка Гумилев ничего не знал.

В январе 1921 года Гумилев решил издавать журнал Цеха поэтов “Новый Гиперборей” – на гектографе. Стихи в нем появлялись в автографах с “собственноручными графиками” членов Второго цеха.

Всего было выпущено четыре тетрадки, все обозначенные “№ 1”. Для радости библиофилов, по определению Гумилева: “Известно – библиофил особенно ценит первый номер журнала. Вот мы ему и потрафим”. Гумилев сам шил тетрадки “Гиперборея”, хотя, как он утверждал, хуже владел иглой, чем саблей.

– А все же, – самодовольно говорил он, – красиво полу! чается!

В первом “№ 1” появились “Перстень” Гумилева, “В меланхолические вечера” Георгия Иванова и мой “Поэт”: “Белым полем шла я ночью”, явно написанный о Гумилеве.

Мандельштам, увидев мой рисунок, неодобрительно покачал своей “отягченной баками головой”.

– Польстили, не в меру польстили вы вашему мэтру! Какой он у вас молодой, элегантный!

– Я и не думала рисовать Гумилева, – защищалась я. – Я не умею схватывать сходства. Ведь мой поэт совсем, совсем не похож на Гумилева.

– Мы-то это знаем. А те, кто не видел, будут думать, что он такой. Грех на вашей душе.

Но тут возмутился Гумилев:

– Я вовсе не желаю быть похожим на вашего конфетного поэта. Даже отдаленно. Не желаю!

– Тогда, – советует Мандельштам, – подпиши под “Поэтом”: “Не с меня рисован. Я совсем не такой. Даже напротив. Н. Гумилев”.

Во втором “№ 1” “Гиперборея” были гумилевский “Слоненок” с его рисунком, “Не о весне пою” Георгия Иванова с автопортретом в снежно-чернильном раю и моя “Птица” с изображением орла.

Этот орел всем почему-то чрезвычайно понравился, особенно Мандельштаму.

Гумилев, всегда желавший всюду и во всем быть лучше остальных, заявил, что птиц рисовать легче всего, и для третьего “№ 1” дал свою “Канцону”, иллюстрировав ее петухом.

Петух получился голенастый, длинноногий и пернастый.

– Это страус, а не петух! – решил Мандельштам.

– Не страус, а петух. Самый настоящий африканский петух, – объяснил Георгий Иванов. – Ты, Осип, в Африке не бывал, так и судить об африканском петухе не можешь, и потому “Пепли плечо и молчи”!

Я в этот номер дала “Балладу о Роберте Пентегью” с девятью котами в виде иллюстрации. Георгий Иванов нарисовал закат, как персидскую шаль, к своему стихотворению “И дальний закат, как персидская шаль…”.

Мандельштам – “Я слово позабыл” и обратился ко мне с просьбой немного помочь ему в его “собственноручной графике” – прибавить к ней слепую ласточку.

Я, конечно, согласилась. Он протянул мне чистый лист бумаги.

– Вот тут, в правом углу, прибавьте ласточку.