Григорий Дашевский: Избранные статьи

ноябрь 2012

В 1912 году Роберт Фрост продал ферму, бросил работу школьного учителя и вместе с женой и четырьмя детьми отправился в Англию. Ему было 38 лет, он писал стихи с ранней юности, американские журналы их не печатали – Лондон был его последней надеждой на признание. Но вышедшую в следующем, 1913 году первую книгу стихов Фрост составил и выстроил так, словно говорил читателю: «Я уже не тот человек, который написал эти стихи». Название книги – «А Boy’s Will», буквально – «Желания юноши», – взято из стихотворения Лонгфелло «Моя утраченная юность», в котором каждая строфа кончается рефреном «Желания юноши – желания ветра, а мысли юности – долгие, долгие мысли» (как если бы русский поэт назвал свою первую книгу «Горячность молодая»); почти каждое стихотворение Фрост снабдил ироническим подзаголовком: «Юноша убежден, что отречение от мира сделает его личность не менее, а более полной»; «Он любит быть непонимаемым»; «Он предается осеннему настроению» и т. д. – то есть вся книга как бы взята в кавычки. Для читателей смысл этого самоотстраняющегося жеста был неясен, но он был внутренне необходим самому Фросту. В момент публикации первой книги, составленной из стихов с привычной поэтической мелодией, он уже пришел к новому, своему собственному пониманию поэзии и уже написал какое-то количество стихотворений в новом ключе, но в первую книгу их не включил, чтобы резче провести черту между собой ветхим и собой новым.

Стихи, отвечавшие этому новому пониманию, составили вторую книгу Фроста – «К северу от Бостона», вышедшую в 1914 году. Понимание это заключалось в том, что звучание стихов должно определяться не размером и не мелодией, а «звучанием смысла». Фрост имел в виду очень конкретную вещь. В одном из писем того времени он писал: «Возьмем в пример двух человек, которые говорят за запертой дверью – голоса которых слышны, но слова неразличимы. Даже если слова не доносятся, но их звук доносится, и слушатель может уловить смысл разговора. Потому что у каждого смысла есть своя звуковая поза». Иначе говоря, каждая фраза произносится с определенной интонацией, по которой мы, даже не различая слов, можем сказать: «это упрек», «это жалоба», «это недоумение» и т. д. «Дар писателя состоит в том, чтобы ввести голосовой образ во фразу и прикрепить его к печатной странице. Кое-кто предлагает изобрести нотацию для закрепления правильных интонаций. Но сами фразы и есть такая нотация. Даже в лирике главное – чтобы каждая фраза имела особый драматический наклон». Казалось бы, Фрост просто возвращается к традиции драматического стиха, столь сильной в английской поэзии – от Шекспира до Роберта Браунинга. И действительно, главную часть второй книги составили драматические диалоги – «Страх», «Семейное кладбище», «Смерть батрака», которые и сделали Фроста знаменитым. Но Фрост настаивал на своем открытии с таким жаром, оно настолько его воодушевило (скорее всего, именно оно и дало ему силы и решимость бросить прежнюю жизнь и переехать за океан), что ясно: он видел в нем нечто большее, чем просто возврат к одной из существующих линий поэтической традиции.

Для Фроста переход к «звучанию смысла» означал отказ от того напева, который звучал в стихах его предшественников и в его собственной первой книге и в котором были неразличимо слиты человеческое и природное, трезвое и магическое, осознанное и стихийное. Вот эту слитность Фрост как бы расплетал на отдельные голоса, прежде всего высвобождая голос человека – не свой собственный голос, не голос некоей уникальной личности, а очень тонко модулированный, но модулированный как бы извне голос «чело века как такового», хотя и помещенного в реалистические условия новоанглийского ландшафта. Это и было его «вторым рождением» как поэта.

В массовом культурном сознании Фрост быстро превратился в доброго мудрого дедушку, чуть ли не певца фермерского труда; эстетически передовая публика признала в нем крупного автора очень нескоро (отсюда зависть Фроста к любимцу этой публики Т. С. Элиоту). Только начиная с 1950-х критики стали разъяснять, что Фрост на самом деле трагичен, пессимистичен и т. д., а значит, его имеет право любить и развитый читатель. Но важнее всего в стихах Фроста не оптимизм и не пессимизм, а отчужденное холодное мастерство, с которым он управляет всеми элементами своих текстов – человеческими и магическими голосами, отчаянием и надеждой, соблазном и долгом. В своих лучших стихотворениях Фрост создает что-то вроде механизма непрерывного качания между этими элементами. В последней строфе стихотворения «Остановившись у леса снежным вечером», которое знают все, кто когда-либо учил английский язык, простые (можно даже сказать – честные) человеческие интонации неуловимо переплетаются с баюкающей музыкой: «Лес сладок, темен и глубок, / но в путь пора мне – долг есть долг. / И ехать долго – сон далек, / и ехать долго – сон далек».