Ирина Левонтина - Честное слово

Печорину действительно “фиолетово” (вспомним хоть бедную княжну Мери), а развлечения его и вправду вполне “экстремальны” (см. повесть “Фаталист”). Но вот Молчалин – кто угодно, только не “пофигист”. “Мне завещал отец: во-первых, угождать всем людям без изъятья…” – хорошенький “пофигизм”!

Одна вещь, однако, меня слегка раздосадовала. Чуть не в каждом втором докладе звучали фразы типа (я записала): “В условиях потери нравственного иммунитета особое значение имеют духовные ценности”. Вообще впечатление возникало довольно странное: один за другим выходят начитанные, грамотные, разговорчивые, общительные дети и заводят одну шарманку: “Мы перестали читать, мы не умеем писать, мы разучились разговаривать, мы не можем общаться…”

Дети часто говорят то, чего, как им кажется, от них ждут взрослые. И они почему-то считают, что мы ждем от них общих мест и априорных утверждений. И что нам понравится, если они будут настаивать, что раньше вода была мокрее. И впадают в полное изумление, услышав вопрос: “Вот вы говорите, что школьники стали хуже владеть орфоэпической нормой. А хуже по сравнению с каким временем? И каким образом вы производили сопоставление?”

Я не могла не вспомнить телепередачу о судьбе русского языка, в которой незадолго до этого участвовала (это было “Тем временем” Александра Архангельского на “Культуре”). Там были двое писателей и литературовед, а с другой стороны – трое лингвистов, в том числе и я. Дискуссия двигалась в стандартном русле: язык портится и гибнет (писатели) – нет, язык меняется, а не меняются только мертвые языки (лингвисты). “Да о чем вы вообще говорите? – упрекали нас. – Надо говорить о том, что народ испортился! Раньше, во времена Ивана Грозного, у народа были нравственные ориентиры, теперь они потеряны…” А надо сказать, что на передачу мы ехали прямо из института, вместе с В. М. Живовым (теперь уже, увы, покойным). И по дороге он развлекал меня просвещенной беседой, в частности, пересказывал свою недавнюю работу о том, что толерантное отношение к детоубийству сохранялось достаточно долго, причем не только в нашей культуре, в Западной Европе тоже. Так что слушать о том, как пали с тех пор нравы, было немного дико.

Вот и школьники уже усвоили эту модель: серьезное высказывание обязано начинаться с апокалиптического зачина. Им кажется, что любое исследование должно оправдываться запугиванием: мол, уже почти все погибло, и, если не изучить такую-то тему, нельзя будет исправить то-то и то-то, и все будет совсем плохо. Они еще не знают, что основное оправдание научной работы – это простой и неукротимый интерес, жажда познания, стремление понять, как оно там на самом деле. Надо сказать, что занятия наукой, по моим наблюдениям, побуждают человека скорее к тому, чтобы с доверием относиться к этому миру – такому хитроустроенному и бесконечно прекрасному.

Однажды я была модератором дискуссии на тему “Язык будущего”, которая проводилась в Политехническом музее (http://goethe-msk.livejournal.com/ 31525 .html; http://www.goethe.de/ins/ru/lp/ges/spr/ruindex.htm) . В ней участвовали Юрген Трабант, профессор Свободного университета в Берлине и Jacobs University в Бремене, и Владимир Плунгян, член-корреспондент РАН, профессор МГУ им. М. В. Ломоносова и сотрудник Института языкознания РАН. Речь там шла вот о чем. Языковое разнообразие человечества стремительно сокращается. Согласно некоторым подсчетам, к концу этого столетия из примерно 6000 языков выживет 200–600. А из выживших почти все сохранятся только в обиходе. Люди отказываются от родных языков в пользу более крупных, более престижных, сулящих большие перспективы. Многие развитые литературные языки теряют часть своих функций, уступая их английскому. По мнению немецкого коллеги, со временем язык в целом вообще утратит роль основного средства человеческой коммуникации. В дискуссии как раз и обсуждались причины этих драматических процессов, возможности спасения языкового многообразия, ситуации в отдельных языках и культурах.

Меня потряс рассказ Володи Плунгяна о том, как он, находясь в лингвистической экспедиции, занимался с местным юношей русским языком. Объясняя что-то, он сказал: “Ну смотри, это же как в твоем языке”. И вдруг юноша ответил: “Пожалуйста, не надо мне говорить про мой язык, я ничего не хочу о нем слышать. Больше всего я хотел бы его вообще забыть и никогда на нем не говорить”. Это был, по словам Плунгяна, прекрасный, сложный язык, да вот поди ж ты – не хочет человек и не будет на нем говорить, потому что у него другая модель собственного будущего, в которой родной язык только помеха.