Игорь Сухих - Структура и смысл - Теория литературы для всех

Подтекст — несовпадение значения и смысла высказывания. Значение мы получаем в результате лингвистической интерпретации, смысл – в результате анализа ситуации.

Подтекст – категория конкретная, структурная, аналитическая. Подтекст обнаруживается в конкретном фрагменте – от слова и реплики до сцены и диалога. Подтекст – один из способов (но не единственный) создания подводного течения. Подтекст должен быть как-то маркирован. В словесном тексте – ближайшим контекстом. Причем (в этом близость подтекста – иронии) его опознание имеет предположительный, вероятностный характер.

Наиболее очевидный случай – разрыв, провал коммуникации, при котором следующая реплика не отвечает на предшествующую, а строится как самостоятельная «монада» и, следовательно, заставляет подозревать за ее внешним значением более глубокий психологический смысл.

Не случайно моделью, примером-образцом чеховского подтекста стала реплика доктора Астрова о жарище в Африке, где подобный разрыв коммуникации наиболее явен и парадоксален.

« Астров… (После паузы.) Моя пристяжная что-то захромала. Вчера еще заметил, когда Петрушка водил поить.

Войницкий.Перековать надо.

Астров.Придется в Рождественном заехать к кузнецу. Не миновать. (Подходит к карте Африки и смотрит на нее.) А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища – страшное дело!

Войницкий.Да, вероятно.

Марина (возвращается с подносом, на котором рюмка водки и кусочек хлеба) . Кушай.

Астров пьет водку.

На здоровье, батюшка. (Низко кланяется.) А ты бы хлебцем закусил.

Астров.Нет, я и так… Затем, всего хорошего! (Марине.) Не провожай меня, нянька. Не надо.

Он уходит …» [600] «Дядя Ваня», д. 4. Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Т. 13. С. 114. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.

А много ли таких Африк в этой пьесе? Количественно-операционно поставленный вопрос приводит к неожиданному результату. Обнаруживается всего 16 случаев очевидных подтекстных реплик или фрагментов диалога и еще несколько подтекстных пауз (иногда они входят в диалогическую структуру).

В одних случаях смысл подтекста достаточно очевиден и лежит близко к поверхности текста.

К примеру, в экспозиции, в самом начале первого действия, Соня произносит «Так вот, кстати, и пообедаем. Мы теперь обедаем в седьмом часу. (Пьет.) Холодный чай!» (т. 13, с. 69). Последняя «шарада» расшифровывается достаточно очевидно: Соня недовольна утвердившимися после приезда семейства Серебрякова порядками.

В начале второго действия, в ночном разговоре профессора с женой, есть такой фрагмент:

« Серебряков.<���…> Который теперь час?

Елена Андреевна.Двадцать минут первого.

Пауза.

Серебряков.Утром поищи в библиотеке Батюшкова. Кажется, он есть у нас.

Елена Андреевна.А?

Серебряков.Поищи утром Батюшкова. Помню, он был у нас. Но отчего мне так тяжело дышать?» (т. 13, с. 75).

Подтекстом прагматического диалога о времени и книге Батюшкова становится взаимное недовольство: репликой о Батюшкове Серебряков проверяет покорность жены, своим ответом невпопад она выражает недовольство, стремление избавиться от надоевшей ноши верного супружества. В развитии этого же диалога подтекст станет текстом: «Замолчи! Ты меня замучил! – Я всех замучил. Конечно» (т. 13, с. 76).

Однако когда в сцене отъезда Серебрякова Астров, Марина, Соня и Мария Васильевна четырежды подряд повторяют уехали , а потом то же слово произносят Соня и Марина после отъезда Астрова, мы имеем дело не с речевой избыточностью, а с более сложным случаем подтекста. В повторяющееся слово актеры могут вложить совершенно разные эмоции (радость освобождения, сожаление о несбывшемся, тоску, безнадежность). Такой же вероятностный, «плавающий» характер приобретает и реплика доктора Астрова о жарище в Африке.

Расстояние между текстом и подтекстом, значением и смыслом становится здесь большим, чем в предшествующих примерах. Поэтому можно поставить вопрос о глубине подтекста , о более жесткой или более свободной связи его с опорным текстом.

Конкретно-статистическая постановка проблемы позволяет провести сквозной анализ этого приема – от первой драмы до «Вишневого сада» – и поставить вопрос о его генезисе. Причем поиск придется вести, скорее, не в драматургии, а в психологической прозе чеховских ближайших предшественников и его собственной прозе.