Валерий Пестерев - Модификации романной формы в прозе Запада второй половины ХХ столетия

В просматривающемся через эту схему характере трансформации литературно-мифологического сюжета явен свой, особый подход Турнье к «обработкам»: «Я люблю обращаться к историям, которые всем хорошо известны. Но в этом заключается своего рода игра, которая состоит в том, чтобы, с одной стороны, сохранить букву этой истории, не переворачивая ничего с ног на голову, с другой стороны, рассказать нечто совсем другое» [296] Magazine littéraire. — 1986. — № 226. — P. 22. . «Иное» в известной истории достигается введением новых событий, новых мотивов, переосмыслением известного, подчас парадоксальным видением и способом изображения «общих мест» и «прописных истин».

Очевидно и то, что события в романе Турнье, их группировка и развитие, организуются подобно мифологической цикличности, ибо романная история Робинзона — это цикл с присущей мифу и акцентированной автором повторяемостью. В основе сюжета мотив инициации, которая, относительно истории Дефо, — посвящение «наоборот»: не Робинзон приобщает Пятницу к цивилизации, а туземец посвящает цивильного англичанина в иную, истинную, естественную и космологическую жизнь «культа Солнца». Романное изображение истории Робинзона как завершенного цикла, но и открывающего новую ситуацию в циклической повторяемости высвечивает «сильная позиция текста» — финал. Вечное «рассветное мгновение начал» [297] Общепринятая идея «мифологической цикличности», думается, не нуждается в особом обосновании. Вместе с тем в данном контексте важна резюмирующая ее мысль М. Элиаде: «…в мире не происходит ничего нового, ибо все есть лишь повторение тех же изначальных архетипов… Это повторение… бесконечно удерживает мир в одном и том же рассветном мгновении начал» (Элиаде М. Космос и история. — М., 1987. — С. 91). , когда Робинзон вместе с ясноглазым юнгой созерцает восход солнца, передается с мистическим пафосом повторяющегося первооткрытия: «Ослепительный свет облек тело броней неуязвимой молодости, охватил лицо непроницаемой медной маской, на которой алмазами сверкали глаза. И наконец Бог-Светило разметал по небосклону всю свою огненную гриву под всплески медных кимвалов и ликующие вопли труб. Золотые отсветы легли на волосы мальчика» (301—302) [298] Цитаты даются по изданию: Турнье М. Пятница, или Тихоокеанский лимб. — М., 1992. Здесь и далее страницы указаны в тексте работы. . И череда повторений усилена в финале (с авторской игровой иронией [299] В вопросе о возможности пародирования известных текстов Мишелем Турнье, думается, следует придерживаться точки зрения писателя, который в «Дуновении Параклета» пишет о необходимости отличать пародию, которая представляет собою обыкновенный пастиш, и пародию, возвышающуюся до квинтэссенции произведения или жанра, на которые ориентируется. И более важным, «главным в литературном произведении» считает «юмор» и «прославление», «ознаменование» («l'humour et la célébration»). Называя свой юмор « белым юмором », Турнье главное его свойство видит в том, что он «в более чистом виде метафизический и космический». См.: Tournier M. Op. cit. — P. 190, 192. ) наречением юнги с эстонским именем Яанн Нельяпаев «Четвергом».

Повторяемость в романе Турнье определяет сюжетные ходы повествования. Дважды возникает одна и та же ситуация — полный крах Робинзона. В начале романа кораблекрушение «Виргинии», а в третьей (условно выделенной) части — пороховой взрыв и вызванное им землетрясение. И оба момента — снижающее героя абсолютное крушение — становятся истоком его новой жизни. Вначале — годы одиночества на необитаемом острове; затем — «естественное» существование и приобщение к природно-космическим стихиям. Крах как обязательный мифологический момент испытания перед посвящением и обретением — приобщение к тайне.

Эта цикличность выдержана Турнье вплоть до художественной детали. И после первого, и после второго опустошительного удара судьбы мелькает одна и та же бытовая подробность — первая трапеза диким ананасом. Подчас мелочи жизни, как известно, подсказывают человеческому сознанию больше в постижении сути, чем глобальное. Допустимость этой трактовки роли детали предполагает одновременно в художественном мире Турнье и абсолютизацию законов макромира через мелкие частности микромира. Цикличность живет (укореняется) и должна жить — не как случайное совпадение, а именно как неизменная повторяемость — в сознании читателя. Поэтому Турнье не ограничивается введениемповтора, а акцентирует его в несобственно-авторском слове: «Робинзон с Пятницей вместе пошли к морю, чтобы смыть с себя грязь, потом поужинали диким ананасом; Робинзон вспомнил, что такой же была его первая трапеза на острове после кораблекрушения» (225).