Владимир Колесов - Язык Города

Пожалуй, введение интернациональной лексики в литературный язык — основная заслуга русской публицистики в лице ее лучших представителей.

«Очень многие осуждали молодежь 60-х годов за то, что она выражалась искусственно, в приподнятом и высокопарном тоне, —( свидетельствует писательница Е. Н. Водовозова. — Может быть, молодежь того времени потому так и склонна была к высокопарным выражениям, что С фразами из гражданского и общественного лексикона многие тогда только что познакомились». Так романтические увлечения молодежи наряду с общей потребностью в новых понятиях, образах, определениях помогли отбору и повсеместному распространению через периодическую печать новой лексики.

Недоверчиво приглядывалось русское общество к тому, что происходило на его глазах, не очень верило в успех. Уже много позже, в самом начале XX в., когда станет ясно, чего добился «журнальный язык», Ин. Анненский скажет: «Нет у нас образцов речи, нет и ее литературных схем, в виде ли речи академической, речи кафедры или речи сцены. Литературная русская речь как бы висит в воздухе между журнальным воляпюком и говореньем, т. е. зыбкой беспредельностью великорусских наречий и поднаречий... Я уже не говорю о том, что для русских лингвистов наша литературная речь есть явление гибридное и едва ли потому особенно поучительное. Крайняя небрежность и принципиальная бесцветность журнальной речи делают для исследователя нашего литературного языка особенно интересными попытки русских стихотворцев последних дней. Так или иначе, эти попытки заставили русского читателя думать о языке как об искусстве, следовательно, они повышают наше чувство речи». Образность литературной речи только полнее обозначалась на фоне новой лексики, новых понятий.

А создать полный набор терминов, выражений, соотносимых с основными понятиями современной западной жизни и науки, было не просто; не легко было растолковать новые слова, наполнить их смыслом, сделать достоянием литературного языка. Постоянно возникали сомнения и происходили срывы, мешавшие выработать точные определения. Долгое время, например, немецкое слово Wahrnehmung передавалось то словом ощущение, то словом восприятие, что совершенно стирало различие между явлениями психической жизни, обедняло их взаимные отношения, мешало и развитию психологии как науки. В философии немецкий термин gesetzm?ssig сначала переводили как законосообразный, затем — законообразный, и только с конца XIX в. — как закономерный. Медленно формировалась русская научная терминология. Мера закона — вот русский образ в важном отвлеченном понятии, а не — «похожий на закон», как поняли дело вначале.

П. Д. Боборыкин как-то заметил, что в 50-х годах XIX в. «все говорили сочинитель, а не писатель»; в неинтеллигентной среде продолжали так говорить и в начале следующего века. В разговоре двух купчиков И. И. Мясницкий обыгрывает разное отношение к одним и тем же словам: В сочинители, дяденька-с, а не в газетчики-с... Газетчик — это который газеты продает. Для купца не существует писателей, только — сочинители. Слова газетчик и журналист еще не имели привычного для нас значения: журналист 'тот, кто издает журналы', газетчик 'тот, кто издает или продает газеты'. На первом плане общественного сознания располагается не тот, кто «делает» журнал, книгу, газету и т.д., а тот, кто вкладывает в дело свой капитал. Владелец, а не творец в центре внимания общества, и потому каждое новое слово, вводимое в русскую речь, «организуется» с оглядкой на классовую позицию. Журналист, газетчик, писатель... — слова понятные, но на самом деле не русские. В слове писатель, которое образовалось по образцу французского ?crivain или английского writer, образ совершенно другой, чем в русском сочинитель: не тот, кто сочиняет, но тот, кто пишет. Таких «писателей» в XIX в. было в любом департаменте сотни, и все хорошо писали.

Русская публицистика вовсе не однозначная сфера книжной деятельности. Столкновение политических, экономических, общекультурных интересов вызывало желание насытить газетный и журнальный лист только «своими» терминами, за которыми скрываются мысль и чувство определенного класса.

В 1902 г. в беседе с народником журналистом Н. К. Михайловским министр В. К. Плеве настойчиво предлагает не употреблять ставших привычными слов общественно важных: «Революция... Но не будем, пожалуй, употреблять это слово, будем говорить общественное движение» или еще: «Петиция, поданная скопом, противозаконна...» и т.д. Это очень важно — убрать социально важный термин, укрыться от реальности за безлично-описательным оборотом: общественное движение (а не революция), скоп (а не демонстрация)... А. И. Герцен, понимая это, правильно говорил, что подобным образом поступают, чтобы люди «знали, не понимая, и принимали бы названия за определения». Общественное движение — не только революция.