Ю. Лебедев. - История русской литературы XIX века. В трех частях. Часть 1 1800-1830-е годы

Кольцов в своих песнях не подражал фольклору, не стилизовал его. Песням Кольцова нельзя подобрать какой-нибудь прототип среди известных фольклорных текстов. Кольцов сам творил песни в народном духе, овладев им настолько, что в его поэзии воссоздается мир народной песни, сохраняющий все признаки фольклорного искусства, но уже и поднимающийся в область собственно литературного творчества. В «русских песнях» Кольцова ощущается общенациональная основа. Добрые молодцы, красные девицы, пахари, косари, лихачи-кудрявичи – характеры общерусского масштаба, в которых, как и в народной песне, «опознается не отдельный индивид со своим субъективным своеобразием художественного изображения, а общенародное чувство, полностью поглощающее индивида» (Гегель). Но это общенародное чувство передается Кольцовым с таким трепетом сиюминутности, с такой полнотою художественности, какая несвойственна эстетике фольклора. В «русской песне» ощутима душа творца, живущего с народом одной жизнью. Читая Кольцова, присутствуешь при таинстве приобщения «индивида» к «общенародному чувству». Отказываясь от поверхностной стилизации народно-песенных форм, Кольцов проникает в самую суть, самую сердцевину народного духа – в поэзию земледельческого труда.

«Никто, не исключая самого Пушкина, – писал Г. И. Успенский, – не трогал таких поэтических струн народной души, народного миросозерцания, воспитанного исключительно в условиях земледельческого труда, как это мы находим у поэта-прасола. Спрашиваем, что могло бы вдохновить хотя бы и Пушкина при виде пашущего пашню мужика, его клячи и сохи? Пушкин, как человек иного круга, мог бы только скорбеть, как это и было, об этом труженике, „влачащемся по браздам“, об ярме, которое он несет, и т. д. Придет ли ему в голову, что этот кое-как в отрепья одетый раб, влачащийся по браздам, босиком бредущий за своей клячонкой, чтобы он мог чувствовать в минуту этого тяжкого труда что-либо, кроме сознания его тяжести? А мужик, изображаемый Кольцовым, хотя и влачится по браздам, хоть и босиком плетется за клячей, находит возможным говорить этой кляче такие речи: „Весело (!) на пашне, я сам-друг с тобою, слуга и хозяин. – Весело (!) я лажу борону и соху, телегу готовлю, зерна насыпаю. Весело гляжу я на гумно… на скирды, молочу и вею. Ну, тащися, сивка!… Пашенку мы рано с сивкою распашем, зернышку сготовим колыбель святую; его вспоит-вскормит мать-земля сырая. Выйдет в поле травка… Ну, тащися, сивка!… Выйдет в поле травка, вырастет и колос, станет спеть, рядиться в золотые ткани“ и т. д. Сколько тут разлито радости, любви, внимания, и к чему? К гумну, к колосу, к траве, к кляче, с которою человек разговаривает, как с понимающим существом, говоря „мы с сивкой“, „я сам-друг с тобою“ и т. д… Припомним еще поистине великолепное стихотворение того же Кольцова „Урожай“, где и природа, и миросозерцание человека, стоящего к ней лицом к лицу, до поразительной прелести слиты в одно поэтическое целое».

Кольцов поэтизирует праздничные стороны трудовой жизни крестьянина, которые не только скрашивают и осмысливают тяжелый его труд, но и придают особую силу, стойкость и выносливость, охраняют его душу от разрушительных воздействий действительности. «…Народ, который мы любим, к которому идем за исцелением душевных мук, – до тех пор сохраняет свой могучий и кроткий тип, покуда над ним царит власть земли, покуда в самом корне его существования лежит невозможность ослушания ее повелений, покуда они властвуют над его умом и совестью, покуда они наполняют все его существование».

Мужик, кровно связанный с землей-кормилицей, в поэзии Кольцова – цельный человек. Труд на земле удовлетворяет вполне все устремления человеческого духа. Способствуя рождению живого организма, его росту и созреванию, проходя вместе с природой весь круг жизненного цикла, кольцовский пахарь радуется прорастанию зерна, ревниво следит за созреванием колоса, является сотворцом, соучастником великого таинства возникновения жизни.

В «Песне пахаря» «мать-сыра земля» воспринимается как живой организм; в согласии с духом народной песни здесь нет аналитической детализации и конкретизации: речь идет не об узком крестьянском наделе, не о скудной полосоньке, а о «всей земле», о всем «белом свете». То же самое мы видим в «Урожае». Родственная еще не отделившемуся от природы крестьянскому миросозерцанию космичность восприятия «света белого», «земли-матушки» придает и самому пахарю вселенские черты былинного богатыря Микулы Селяниновича.