Максим Кронгауз - Русский язык на грани нервного срыва. 3D

В результате дискуссии реформу (независимо от того, считать ли ее таковой или не считать) было принято не проводить, а “Свод” не публиковать. В 2006 году вместо “Свода” в свет вышли новые “Правила русской орфографии и пунктуации” под редакцией В. В. Лопатина, из которых исчезли все радикальные изменения.

Я попробую вернуться на несколько лет назад и нырнуть в эпицентр дискуссии. Итак, “Правила” 1956 года устарели, но формально их никто не отменял. Неутвержденный “Свод” содержит определенные изменения не только орфографических, но и пунктуационных норм. Считать ли их достаточно значительными, чтобы называть реформой, или нет, – вопрос скорее символический, ведь никакого строгого определения реформы не существует. Тем не менее, на мой профессиональный взгляд, это была именно реформа правописания (орфографии и пунктуации), и так я буду впредь ее именовать.

Что касается внезапной и бурной публичной дискуссии в печати, то вообще непонятно, чем она была вызвана и почему произошла. То ли это была случайная утечка информации, то ли кто-то сознательно, но не очень ловко пустил пробный шар, – не берусь судить.

Такова диспозиция. Каковы же ее оценка и возможные последствия? Прежде чем перейти к этой проблеме, оговорюсь, что я в минимальной степени буду говорить о конкретном языковом материале и собственно лингвистических аргументах, а также о научном качестве реформы. Меня, так же как, наверное, и широкую аудиторию, в данном случае больше интересует психологическая проблема.

В течение последнего десятилетия двадцатого века пытались провести реформы орфографии и графики французы и немцы. И обе эти реформы, практически утвержденные, вызвали такую бурную реакцию в обществе, что их отменили или, по крайней мере, заморозили. Любая реформа правописания и графики оказывается сильным психологическим стрессом для общества. Образованный человек пишет грамотно не потому, что он знает правила, а потому, что он помнит, как пишется то или иное слово. Грамотный человек пишет автоматически, не задумываясь, почему он пишет так, а не иначе. Он привык так писать. Огромную роль и при письме, и при чтении имеет так называемый графический облик слова. Если, скажем, законодательно заменить написание корова на карова , ничего смертельного не произойдет. Пошумят, поволнуются и будут жить дальше. Однако грамотный человек и читать, и писать станет чуть-чуть медленнее. При чтении его глаз будет спотыкаться на карове , а при письме ему придется на долю секунды задуматься, как с ней быть. Более того, если бы мы вдруг решили не писать, а произносить это слово как-то иначе, например курова , или на иностранный манер: кау (англ.), или ваш (фр.)? опять же помучились бы и привыкли. Привыкаем же мы к реальным заимствованиям из иностранных языков. Однако, если таких одновременных гипотетических замен было бы побольше, выросли бы и проблемы. Говорить и понимать чужую речь мы стали бы медленнее.

Вернемся все же к письму. Быстро читающий человек не всегда даже проговаривает слова, которые он читает, он узнает слова, а не прочитывает их в строгой линейной последовательности. Иногда мы даже не замечаем опечаток, потому что узнаем слова сразу по каким-то другим буквам. Например, слова в словосочетании (если оно, конечно, встречается в связном тексте)

КРОКОДИЛЫ И ГИППОПОТЯМЫ

я узнаю по первым буквам (вспомним лингвистический тест-анекдот из предыдущей главы) и могу не заметить не к месту появившейся буквы я. Но если вдруг замечу, то, безусловно, заторможу на ней, а опечатка в первых буквах (например, прокодилы) просто помешает мне опознать слово. Тексты девятнадцатого века современный человек читает медленнее, даже если знает правила чтения всех исчезнувших букв. Яти и другие удаленные из алфавита буквы, по крайней мере поначалу, замедляют чтение.

Выше уже сказано, что наибольший урон от реформ несут грамотные взрослые люди, которые много пишут и читают. Причем потери они несут не только лингвистические, но и культурные.

Так, например, через некоторое время после реформы исчезло из русского языка выражение делать на ять. Точнее говоря, после исчезновения буквы выражение стало каким-то немотивированным и вышло из употребления. Или более личное: после реформы графики и орфографии, по существу, потеряла смысл строка из стихотворения Марины Цветаевой, посвященного Александру Блоку: “Имя твое – пять букв”. С потерей ера на конце имя Блокъ сократилось до четырех букв, а строчка стала культурным или лингвистическим казусом.