Виктор Петелин - Мой XX век - счастье быть самим собой

Не успел Ю. Карасев получить эту рецензию, как тут же начал звонить своим друзьям с просьбой о защите: стреляют вроде бы, бьют меня, а на самом деле в Грибачева. И создал некий «шумок» вокруг этого, казалось бы, рядового эпизода в литературной жизни. Некогда Ю. Карасев жил в Ташкенте, переводил современных «классиков» узбекской литературы, создавших ему самые благоприятные условия для работы и жизни. Ю. Карасев щедро угощал москвичей, приезжавших на различные пленумы, симпозиумы, творческие дискуссии. К ним-то он обратился с жалобой на рецензента.

И вот через какое-то время звонит мне Иван Фотиевич Стаднюк.

– Ты писал о Грибачеве? – раздраженно спросил он.

– Нет, я писал о рукописи Карасева, написавшего монографию о Грибачеве, очень плохую.

– Ты понимаешь, что можешь поссорить меня не только с Карасевым, но и с Грибачевым? Как тебе не стыдно! – с каждым словом все более повышая голос, чеканил Стаднюк. – Я знать тебя не знаю после этого. – И бросил трубку.

Неприятный звонок, ничего не скажешь. А ведь мог бы давно понять, что мои суждения, симпатии и антипатии ни от кого не зависят, никакие групповые пристрастия не заставят меня назвать черное белым и наоборот. Все, что талантливо, – хорошо; все, что бездарно, – плохо. Вот моя позиция. Недавно вычитал у Сергея Есенина: «Моя позиция – это я».

Хорошо сказано. Не знал я этих слов, но всегда был верен этому.

Я попросил Галину Ивановну сделать ксерокопию рецензии, наделавшей столько шума, и послать Ивану Фотиевичу.

Вскоре после этого раздается звонок.

– Ты извини меня, Виктор, я погорячился. Карасев мне звонил и сказал, что ты очень плохо отзываешься о Грибачеве. Вот это и возмутило меня. Как же так, думаю, ты столько раз встречался с Николаем Матвеевичем, разговаривали, спорили, но всегда с симпатией относились друг к другу... И вдруг. А теперь я вижу, что был не прав. Ты уж извини меня.

Все вроде бы наладилось, но царапина на сердце осталась. Ох, как трудно быть самим собой. Но в этом и счастье – быть самим собой.

Никогда не забуду тот вечер, когда я познакомился с Алексеем Ивановичем Метченко. Было это осенью 1952 года на заседании кафедры русской советской литературы, куда мы, студенты пятого курса филологического факультета Московского университета, были приглашены для утверждения наших дипломных работ. Вел заседание молодой профессор, недавно защитивший докторскую диссертацию по творчеству Маяковского и только что утвержденный в качестве заведующего кафедрой. Это и был Алексей Иванович Метченко, энергичный, спокойный, внимательный. По всему чувствовалось, что такого рода заседания для него – дело привычное. Огласили и мою тему: «Степан Разин» Ст. Злобина в становлении советского исторического романа». А научного руководителя у меня нет: недавно умерла Евгения Ивановна Ковальчик, в семинаре которой я учился. Затянувшуюся паузу нарушил ведущий заседание.

– Если нет желающих вести эту тему, – сказал он, обращаясь к своим коллегам, – то возьму я. Мне тоже нужны дипломники. К тому же я давно интересуюсь историей и историческим романом...

Потом пришел на консультацию с библиографией, потом с планом... Потом подолгу беседовали на различные темы. Особенно полюбил я «случайные» встречи по пути к метро «Площадь революции». Раскованнее себя чувствуешь, можешь говорить, сколько хочется, задавать любые вопросы: знаешь, что никто, кроме шефа, тебя не слушает и никто не ждет его в очереди. А эта «очередь» ох как смущала порой, сколько невысказанного подавила в душе. Тогда ведь не было, как сейчас, кабинета у заведующего кафедрой. Придешь, сядешь на стул и ждешь своей очереди, а за тобой тоже уже занимают... И все к Алексею Ивановичу. Так что не задержишься у него, знаешь, что его уже ждут. И не только дипломники, но и аспиранты, и кандидаты наук...

Пожалуй, впервые после этих бесед я почувствовал, насколько сложна литературная работа, как надо много прочитать, накопить фактов, чтобы грамотно судить о том или другом произведении. И сколько раз надо возвращаться к одним и тем же образам, чтобы постичь неповторимость и глубинную сущность заложенного в них жизненного материала. Меня восхищала просто невероятная эрудиция молодого тогда профессора. Чего ни коснись – он все знал, во всем разбирался, обо всем мог судить – о живописи, о театре, о кино... Уж не говоря о литературе. И только потом я понял, что Алексей Иванович всеми этими искусствами занимался всерьез: ведь Маяковский-то был не только поэтом, но и живописцем, драматургом, снимался в кино. А Маяковскому он отдал, может, лучшие годы своей жизни, когда все казалось впереди и никакого времени не жаль, лишь бы постигнуть всю грандиозную неповторимость этой гигантской личности.