Виктор Петелин - Мой XX век - счастье быть самим собой

Из следующего за этим письма понятнее будут причины моего ухода из «Литературной России».

«Юрию Бондареву и Игорю Котомкину (оргсекретарь. – В. П.)

Уважаемые Юрий Васильевич и Игорь Алексеевич!

Вот уж месяца три я слышу со стороны моих друзей упреки по поводу моего ухода из «Литературной России». Признаться, мне было тяжело выслушивать все это, и одно время я даже заколебался: а не остаться ли?

Но как вспомнил всю эту бессодержательную, пустую, никчемную беготню среди враждебно настроенных к России и всему русскому работников еженедельника, считающих этот орган всего лишь приложением «Литгазеты» и печатающих в нем только то, что явно не пройдет там, у старших своих братьев, как ласково называют «литроссияне» сотрудников «Литгазеты», как вспомнил постную физиономию своего главного редактора, до сих пор смутно представляющего разницу между Турковым и Туркиным, а уж о том, чтобы придать самостоятельность «Лит. России», говорить не приходится; как вспомнил наши понедельники, на которых может все «полететь» из номера, до этого продуманное, и слететь, несмотря на всю серьезность аргументации редактора отдела критики, просто потому, что у главного редактора нет своего мнения и он смутно представляет, о чем идет речь в той или иной статье; как вспомнил свои возражения против публикаций некоторых материалов, в том числе интервью с Баклановым, статьи Миндлина о сыне Антокольского, вспомнил все свои возражения против серятины, выдаваемой за уровень современной русской прозы, и понял, что я в «Лит. России» при таком редакторе и при таком составе редакции сделать ничего не смогу. Конечно, что-то удалось сделать, но какой ценой...

Я воспринял свое назначение как начало реорганизации «Лит. России», но уж слишком все это затянулось, читать это бывает просто стыдно. На место редактора отдела критики я бы порекомендовал Байгушева Александра Иннокентьевича, талантливого критика и хорошего надежного человека, у него есть время потерпеть.

Вам я написал это письмо просто потому, что очень дорожу вашим мнением, считаюсь с ним, а вас, Юрий Васильевич, еще люблю и как прозаика.

Август 1974 г. Виктор Петелин».

28 апреля 1974 года в Коктебеле я получил письмо Михаила Петровича Лобанова, мнением которого я очень дорожил, хотя с некоторыми его мыслями и не был согласен:

«Дорогие Виктор Васильевич и Олег Николаевич!

Сегодня утром в Москве солнечная погода, напоминает коктебельскую, и очень мне досадно, что я сейчас не с вами. Отъезд ваш (смысл его, последствия и т. д.) осмысливается в обществе на разных уровнях. Вчера встречаю в писательской лавке Палиевского, по дороге в метро говорим о вас. «Разбежалась к морю воландская банда», – говорит П. В. (Петр Васильевич. – В. П.) с лаской в глазах. Говорю: «антиволандская»? «Ну да, антиволандская!» Это любя о вас говорилось.

Вскоре после нашего разговора, В. В. (в день твоего отъезда), звонит мне Банников из «Лит. России.» (зам. главного. – В. П.), устроил что-то вроде допроса. Буду ли я писать о Леонове. Говорю, что я обещал Виктору Васильевичу и передам ему тотчас же, как он приедет 5 мая. Важное мое слово «обещал» вызвало многозначительное молчание в трубке. «Успеешь?» – «Я обещал». – «Ну, работай». Вспомнил я, как два года назад мы купались (в Гаграх) вместе с Банниковым. «Я уточкой», – говорил он, входя по колено в море, ухитрялся тут же нырнуть. И, отряхиваясь, возвращался на берег. И в «Лит. России» он уже более десятка лет все ныряет уточкой.

Статья Чалмаева «Насущные заботы прозы», видно, сильно выручила газету. И сам Виктор Андреевич того же мнения («а то нечего было бы говорить на пленуме» – я согласен с ним). Он рассудительно поддакивал (по телефону), что я говорил хорошего о его статье, вел меня по пути более радикальных похвал.

Олег Николаевич! Как только вернетесь в Москву – жду Вас слушать музыку. Поставлена машина и работает.

И сделал все это многоталантливый Илья Евгеньевич, я несколько раз по ошибке называл его Ильей Ефимовичем, на что он неодобрительно вскидывал свою белесую голову – которой он очень гордится, – и отчеканивал: «не Ефимович, а Евгеньевич. Я не люблю их» (т. е. ефимовичей). Узнал я, что он немецких, даже бароновских кровей, хотя с явным уклоном скорее в сторону русачества, чем пруссачества (на мой вопрос: пьете ли пиво – отвечал: «Я нормальный человек», а о своих трудах (цветное телевидение) сказал так: «вот что Илюха натворил!»). Показывал мне, как стих Есенина «Море голосов воробьиных» точно ложится на «Баркаролу» Чайковского. И читал и пел (и после мучительных колебаний он горько признался, что седьмую страницу его труда об Есенине (единственная, которая мне понравилась, о чем я и сказал ему) написал не он, а Олешка, как дружески он назвал Вас, О. Н.). «Зачем я должен врать, что я написал? Зачем?» – «Конечно, зачем?» – отвечал я ему. В таком духе мы беседовали до полуночи, после установки машины.