Виктор Петелин - Мой XX век - счастье быть самим собой

А жизнь между тем продолжалась...

Петр Проскурин:

«Уважаемый Виктор Васильевич!

Не понять образ Захара Дерюгина – не понять романа. Представить себе весь роман в каком-то ложном освещении. Я никак не против критики, даже самой суровой, но одно дело разбирать то, что есть, и совсем другое – высказывать необдуманные до корней вещи. Нагульнов в райкоме. Для Нагульнова это всего лишь эпизод, проходящий момент, для Захара это поворотный пункт, пункт, в корне меняющий весь его дальнейший жизненный путь, момент, отбрасывающий его к начальным исходам: все нужно копить заново, почти начинать жить заново. В этом вся принципиальная разница двух образов, то, чего ты не захотел заметить.

Образ Захара вообще принципиально новый в советской литературе, и похожесть ситуаций в сцене в райкоме, на мой взгляд, только подчеркивает его новизну. Образ творящего мир, образ созидающего, становая жила самого необходимого в жизни. Он просто – работает. Дома, в колхозе, на войне. Он великий работник, на труде которого возвышается все остальное. Он не кричит – он творит жизнь каждой минутой своей жизни. Я бы написал тебе больше о Захаре и Нагульнове, но думаю, что это не для письма.

Теперь о Сокольцеве и Рогове («Исход»). Если Рогов только подступы к драме, то Сокольцев – это уже трагедия свершившегося, и трагедия подвига, и трагедия жизни. И здесь какая-то похожесть ситуаций – ни при чем, как и с Захаром Дерюгиным, все определяет конечный результат. Как Захар принципиально новый в сравнении с Нагульновым образ, так и трагедия Сокольцева неизмеримо выше бытовой драмы Рогова.

Мне, Виктор Васильевич, не хотелось бы, чтобы ты судил о романе с налету, это не на пользу ни роману, ни тебе.

Вообще что-то непонятное происходит. На «Роман-газете» М. Лобанов выступил по сути дела против «Судьбы», начал обвинять роман в достоевщине, хотя Достоевский – это прежде всего раздвоенность психики, чего не скажешь о главных героях «Судьбы». Достоевский – гений, и не нам его касаться, но здесь совсем другой метод. Ты тоже отыскиваешь в романе то, чего в нем нет. Мне кажется, по этой тропе далеко уйти невозможно.

Будь здоров, привет твоим близким. П. Проскурин.

9 февраля 1973 г.».

Примечание. В одной из статей я написал то, что думал о романах П. Проскурина. И вот – ответ, холодный и непримиримый.

А вот письмишко совсем другого характера, но тоже о жизненно важном. Цитирую и это письмо Юрия Скопа:

«Здравствуй, Витя!

Как жизнь? Давненько не видел тебя и Олега. Как Толстой и прочее? Как Иван Петелин и мама его?

Мы живем всяко-разно. Я недавно уезжал на Север, на свой Кольский полуостров. Прожил там месяц. Галя вот-вот должна разродиться. Думаем, что числу к 10 апреля пополним количественно нашу первичную семейную кустовую ячейку. Вот так.

Ну а теперь самое главное. Витенька, не забидься на нас с Галкой, ладно? Но решились мы опять же обратиться к тебе не потехи ради, а жизни продолжения для. Может, выручишь нас на некоторое время деньгами, а? Не всегда же у меня все плохо бывает. Вот-вот вроде должно кое-где поправиться. В общем, ориентировочно на месяца 2 – 3 не одолжишь нам 300 рублей? Были бы страшно благодарны.

Черт его знает, я мог бы позвонить, да вот не могу. И пишу потому в письме. Стесняюсь, как собака. Не знаю только чего.

Витенька, если сможешь выручить, то черкни мне записку, ладно? Сам понимаешь, но самые ходовые существительные в нашей семье это – пеленки,кроватки, коляски и т.д.

Поклон всей твоей семье.

1 апреля 1973. Ваши Скопы».

Примечание. Ну, можно ли после такого письма остаться равнодушным к просьбе друга?

Так, по письмам, можно реконструировать некоторые важные события того времени, мысли и чувства, переживания и страсти моих друзей и единомышленников.

Много и разговоров велось вокруг моей книги. Сохранилась отрывочная запись моей беседы с хорошим моим товарищем, славным человеком, талантливым писателем, но к книгам его на рабочую тему я был равнодушен. «Про Клаву Иванову» и другие его повести я читал, но чтил Владимира Чивилихина только за его публицистику, яркую и острую. И он, прочитав мою книгу «Россия – любовь моя», резко обрушился на некоторые ее страницы, вызвавшие у него неприятие и даже какую-то непонятную мне до сих пор озлобленность. Естественно, монолог он свой о книге произнес за столом в ЦДЛ, после изрядной порции спиртного. Приведу то, что можно было восстановить по этим отрывочным записям: «...все написано абсолютно честно... огорчил этой книгой, не можешь приподняться, почему ты чапаешь по традициям: сейчас должна речь идти о другом... В русской литературе не идет речь о том, чтобы разбирать, кто Белов, Чивилихин, нужно выбрать главную идею, есть ли у русского человека совесть... Максимов (Владимир Максимов – один из героев моей книги. – В. П.) – подонок, чуждый судьбам моего и твоего народа. Идет сложный процесс: кто любит Россию, тот выбирает свою степень поведения... Белов, Астафьев, Максимов – ты их не знаешь... Я разошелся с Алексеевым по принципиальным соображениям. Ты не понимаешь, что сейчас происходит. Это маленький этап в поисках! Я делаю вещи, которые абсолютно нужны народу. Я написал о земле, о воде, о воздухе, а ты мне сделал очередной втык. А ты мне сделал гадость. А что ты сделал со мной – просто поразительно. Максимов – гад, а ты уделил ему десять страниц... А из меня ты делаешь мелкую фиговину. Ты уделил мне один абзац... Нам надо учиться быть немного выше групповых пристрастий. Я бы хотел в тебе видеть интересного мужичка... Астафьев – сплошная реклама и пошлость. Нет ни одной свежей мысли, все это говно, это пошло и скучно... Свежая и интересная статья о Булгакове... В чем суть событий? Ты же – мыслящая Россия, я хочу тебя приподнять над тем уровнем, которого ты достиг...»