Илья Франк - Прыжок через быка

«Двойничество» Онегина и Ленского (в смысле героя и его «Тени») довольно явное:

И в центре повести – «Прекрасная Дама». Уж Гоголь-то точно ее видел на самом деле, иначе бы не было этой повести.

Обратите внимание: и здесь особый обрядовый язык, звериный.

«Кто-то, чудилось, блестит / Яркими глазами» (Жуковский).

У Джойса: «Душа его замирала, падала в этот новый мир, мир фантастический, туманный, неясный, словно мир подводных глубин». Солнце в таком мире уже не жжет, из палящего превращается в отрадное.

В старой разбойнице узнаваема Баба-яга, в разбойниках – проходящие посвящение юноши (поскольку для мифа безразлично, их режут-едят или они режут-едят, а важен сам процесс расчленения-поедания). С разбойниками мы уже встречались в мифе о Дионисе.

Здесь видно, что маленькая разбойница – «Тень» Герды. «Тень», вообще говоря, не всегда крупнее героя, но иногда все же используется этот дополнительный прием «тенистости»: значительно больше героя и Франкенштейн у Мэри Шелли, и статуя командора в «Каменном госте» Пушкина. И, конечно, в поэме Пушкина «Медный всадник» памятник больше Евгения.

Сравните: «Обнявшись крепче двух друзей».

Сравните с Квикегом, который спал с томагавком – возле Измаила.

Сравните с несимметричностью в облике Воланда из романа «Мастер и Маргарита»: «Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец».

Забавно положение с подмигиванием в «Сказке о царе Салтане»: «Подмигнув другим лукаво, / Повариха говорит…» И превращенный в комара царевич Гвидон кусает ее в глаз, тем самым как бы фиксируя подмигивание, превращая лицо поварихи в маску: «А комар-то злится, злится – / И впился комар как раз / Тетке прямо в правый глаз. / Повариха побледнела, / Обмерла и окривела». В следующий раз досталось ткачихе: «А Гвидон-то злится, злится… / Зажужжал он и как раз / Тетке сел на левый глаз, / И ткачиха побледнела: / “ Ай! ” и тут же окривела…» На третий раз приходит черед бабы Бабарихи: «А царевич хоть и злится, / Но жалеет он очей / Старой бабушки своей: / Он над ней жужжит, кружится – / Прямо на нос к ней садится, / Нос ужалил богатырь: / На носу вскочил волдырь». Так мы получаем трех фурий с одной общей маской на троих, причем маска выражает сакральную схему. Кто бы мог подумать? Я уверен, впрочем, что Пушкин сделал это бессознательно – точнее, сверхсознательно, по наитию.

Сравните с головой Пугачева, кивнувшей Гриневу прямо перед тем, как быть отрубленной. А также с кивающей в ответ на приглашение головой статуи командора в «Каменном госте» или с головой «бронзового кумира» в поэме «Медный всадник»: «…Показалось / Ему, что грозного царя, / Мгновенно гневом возгоря, / Лицо тихонько обращалось…» А также со статуей Изиды в балладе Шиллера:

Опять же сравните с участью Евгения в поэме «Медный всадник»: «Но бедный, бедный мой Евгений… / Увы! его смятенный ум / Против ужасных потрясений / Не устоял». Надо сказать, что и сам Пушкин очень опасался сумасшествия, – видимо, как вполне близкой для него опасности (стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума»).

Опасность нелюбовного, холодного (или даже враждебного) приглядывания к судьбе, к ее приметам (ведущую к безумию) видит и Мелвилл, сравните: «К этому времени суда уже разошлись, как вдруг, следуя своим диковинным обычаям, стайка безобидных рыбок, которые вот уже много дней преспокойно плыли у наших бортов, ринулись прочь, трепеща плавниками, и пристроились с кормы и с носа по бокам незнакомца. И хотя Ахав во время своих бесконечных плаваний, должно быть, и прежде не раз наблюдал такое зрелище, теперь, когда он был одержим своей манией, для него даже сущие пустяки неожиданно оказывались преисполненными значения.