Илья Франк - Прыжок через быка

<���…>

Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой все сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчетливая делалась сама собой. Это были самые блаженные минуты».

Это, конечно, именно то чувство, которое испытывает художник в момент вдохновения.

Выходом из тупика оказывается художественное отношение к миру. Толстой находит выход в символическом мировосприятии (в котором как раз и соединяются внутренний и внешний миры человека).

Посмотрите на следующий рисунок:

Это рисунок Сергея Эйзенштейна из работы-наброска «Чет – Нечет», передающий (по его мысли) «костяк» построения художественного произведения. Эйзенштейн тоже искал «существенную форму», рассматривая на разных примерах сочетание Чета и Нечета, инь и ян в произведении искусства. Я не буду здесь пересказывать идею Эйзенштейна, ограничусь рекомендацией прочесть саму работу, во многом подтверждающую и дополняющую то, о чем говорится в моих книгах. Сейчас же я предлагаю посмотреть на этот рисунок как на иллюстрацию к тому, что мы говорили об эпохах-двойниках. Вы видите по бокам «двух гусаров», двух двойников-антиподов. А посредине – их соединение. В других главах книги мы видели схему: Изида – и два зверя по бокам. Или: бык – и два героя по бокам. И мы определили это наиболее общо как источник жизни – и двойники-антиподы по бокам.

Мне кажется особенно интересным, что третья эпоха (скажем так: эпоха символизма) – только еще наступающая во времена «Войны и мира» и «Анны Карениной», грядущая эпоха – оказывается в середине, между двумя предшествующими эпохами, занимает место источника жизни. Тут приоткрывается некая тайна нелинейного времени в истории.

Очевидно (и хорошо известно), что в романе «Анна Каренина» самого Толстого (его мысли о семье, хозяйстве и т. п.) представляет Левин. Это наиболее близкий Толстому персонаж. А наиболее далекий, пожалуй, Вронский (как и для Левина). Вронский представляет собой все то, от чего Толстой отталкивается (внешняя, светская жизнь). Однако есть нечто, что объединяет Левина и Вронского. Во-первых, это некоторые сюжетные вещи (любовь Кити сначала к Вронскому, потом к Левину, увлечение Вронского Анной Карениной и его любовь к ней, краткое увлечение Левина Анной и т. п.). Во-вторых, Анна, познакомившись с Левиным, видит в нем некое особое мужское качество, благодаря которому она могла бы его полюбить, и это качество (не названное Толстым, а только указанное) у Левина – общее с Вронским («несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина»). В-третьих, Кити с Левиным и Анна с Вронским ведут себя часто довольно одинаково: они то и дело ревнуют и обижаются на то, что у спутника жизни есть другие дела и интересы помимо них. Тут вы, наверное, мужчины, улыбнулись и подумали: так поступают все женщины. Думаю, что всё же не все, к счастью. Тут Толстой, видимо, выразил свой собственный мучительный опыт.

Но главное не это. Вронский (не от английского ли слова ‘wrong’ его фамилия, особенно если принять во внимание, сколько всего английского в романе, вплоть до английских вариантов имен персонажей и массы английских фраз) ломает хребет лошади во время скачки и ломает жизнь Анны Карениной. Как заметил Набоков, и в сцене «падения» Анны, и в сцене скачек у Вронского дрожит нижняя челюсть:

«То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, – это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.

– Анна! Анна! – говорил он дрожащим голосом. – Анна, ради Бога!..

Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и падала с дивана, на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер, если б он не держал ее».

И этот момент романа повторится (с вариацией) в сцене самоубийства Анны, аукнется настоящим спинным переломом: