Наталья Иванова - Либерализм - взгляд из литературы

Абстрактные понятия удобны для российского сознания и тем, что, служа красивыми лозунгами, одновременно являются и своего рода эвфемизмами, под которыми вольно подразумевать что-нибудь близкое и свое. Для каждого лагеря это свое представляет собой некоторое более или менее скользящее множество понятий, в приверженности к которым реализуются не столько выразители различных точек зрения, сколько устойчивые и вполне опознаваемые психофизиологические типы. Рискуя впасть в некоторое преувеличение, можно сказать, что в российских пределах «либеральность» и «консерватизм» свойства врожденные. Точнее всего это явление описывается термином «тотемизм». Подобно первобытным охотникам и собирателям, мы все – от дворника до президента – посылаем друг другу социальные, эстетические, этические и т. д. сигналы, расшифровать которые способны лишь мы сами и наши ближайшие соседи-враги. В каждой из этих областей у нас и младенец распознает «своего» и обсудит с ним насущные проблемы.

Я не стала бы преувеличивать «новизну» ситуации, сложившейся в российской словесности, и, во всяком случае, не объясняла бы ее ни личными разочарованиями, ни тем более поколенческим противостоянием. Не говоря уж о таком зыбком понятии, как российская либеральная идея. (Вообще-то, в области литературы общественно-политические пристрастия сами по себе «не работают»: «Бесы» проникнуты антилиберальными, охранительными идеями, в то время как «Что делать?» – образец социального либерализма.)

2. Я категорически не согласна с тем, что 1990-е годы стали временем тотальной деидеологизации, по крайней мере в области литературы. Советское идеологизированное сознание не могло индивидуализироваться в одночасье. Подлинная деидеологизация – долгий и мучительный процесс, требующий и времени, и личных усилий. Разрушение старой идеологии – его необходимое, но не достаточное условие. О болезненности этого процесса мне уже доводилось рассуждать на страницах журнала «Вопросы литературы» в статье «Новая агрессивная идеология». В ней речь идет о российском постмодернизме, явившемся (в отличие от западного) не столько новым литературно-художественным течением, сколько идеологией, пытающейся заполнить опустевшее пространство. Исходя из этого, на поставленный вопрос я ответила бы так: в современной литературно-художественной реальности можно говорить не о новом идеологическом размежевании, а скорее о новых формах российского раскола.

3. Я не литературный критик и честно признаюсь: этот вопрос ставит меня в тупик. Даже учитывая обобщенный характер такого подхода, угадывая в нем призыв взглянуть на литературный процесс со стороны, я не в состоянии рассуждать о литературе как о поле, на котором реализуются те или иные проекты. И дело здесь не в словах, а в принципе. Я могла бы назвать литературные произведения, опубликованные в последнее десятилетие минувшего века, которые показались мне бесспорными. Собственно, их два: «Время ночь» Людмилы Петрушевской и «Генерал и его армия» Георгия Владимова. Подумав, я перечислю и авторов, творчество которых мне, в большей или меньшей степени, близко. Я точно знаю, что к радикальным литературным проектам Владимира Сорокина отношусь с большой неприязнью, однако считаю их социальным, а не литературным явлением. Я не твердо уверена в том, к какому проекту следует отнести произведения Г. Владимова и Л. Петрушевской. «Консерваторами» этих писателей назвать не могу. «Радикалами» – тоже.

4. Вообще говоря, участи современного литературного критика позавидовать трудно. В условиях, когда чисто «эстетические» критерии размыты, приходится опираться на внеэстетические «костыли». Позицию критика в значительной степени определяют его биография, окружение, уровень культурности и т. п. «Традиционалисты», например С. Рассадин, тяготеют к иерархической модели мира и в этом смысле являются невольными сторонниками «идейности», то есть идейного принципа в культуре. «Постмодернисты», например В. Курицын, проповедуют единый «дискурс», в рамках которого «верх» не отличается от «низа», «хорошее» от «плохого», – своего рода плюрализм. Спор между ними бесполезен, поскольку дискуссия возможна там, где обе стороны признают истинным некий (пусть ограниченный и произвольный) набор аксиом. Если же такового нет, возможна лишь яростная перебранка противоборствующих сторон, более или менее заинтересованными свидетелями которой мы и являемся. Подобная картина характерна не только для России. Однако у нас, как всегда, есть и свои особенности.