Оскар Курганов - Сердца и камни

Итак, маленький хутор Копля, вблизи деревни Куузнымме — вот он передо мной. Суровая жизнь на суровой земле. Ветры придали деревьям причудливые формы, а каменистая почва принуждала людей действовать с неутомимостью и напористостью ветров. Соленые штормы, сероватые камни побережья, холодная зима, жаркое и короткое лето — словом, как будто неприютная земля. Разве рыбаки, ловцы угрей, не могли найти более тихий и плодородный клочок земли? Разве моряки не могли поселиться в более привлекательном месте?

Но в том-то и дело, что с точки зрения жителей острова — рыбаков и моряков, земледельцев и мастеровых — это самая привлекательная и благодатная земля на всем свете. От поколения к поколению передается эта любовь к камням, ветрам, к самобытной и суровой природе острова Сааремаа.

Если приложить труд, старание, энергию и упорство, то камни острова превратятся в плодороднейший клочок земли, и хоть каждый такой клочок приходилось отвоевывать у суровой и жестокой природы, у моря, ветров, но люди, родившиеся и выросшие на этом острове, были привязаны к нему больше, чем к самым плодородным местам мира. Они любили в этом клочке земли не только плоды своих трудов, но и эти труды. Их привязывала к нему именно эта вечная необходимость завоевывать, добиваться того, что в иных местах кажется легко достижимым и естественным.

Три брата — Ааду, Иоханнес и Константин — каждую неделю отправлялись в школу, которая была в двенадцати километрах от хутора. Каждую неделю они пешком возвращались домой. Это были веселые путешествия, во всяком случае, такими они представляются Лехту теперь, когда он вспоминает свое детство.

Еще с вечера в воскресенье мать начинала готовить их к утреннему походу. Ааду, самый старший, заменял отца и был вожаком, строгим наставником. Он вставал раньше всех и кричал: «Я уже ухожу!» Хоть младшие братья и знали, что он без них не уйдет. Только так можно было заставить их подняться на рассвете и идти по едва видимой дороге в школу.

На острове Сааремаа с давних пор живут не только земледельцы, но и рыбаки, строители, плотники. Самые лучшие рыболовные снасти делались всегда на острове Сааремаа. Этот остров воспитал лучших плотников и лучших строителей.

Иоханнес Лехт — потомственный строитель. Его прадед и дед строили на всей эстонской земле. И хоть отец его стал моряком и хотел, чтобы и дети пошли по его пути, хоть морское дело было на острове таким же почетным, как и строительное, но жизнь сложилась так, что из трех братьев двое — Иоханнес и Константин — стали строителями. «Нелегко было дать инженерное образование двум сыновьям». Эту фразу часто повторяла мать Иоханнеса. Ааду стал учителем той же школы, где учились Иоханнес и Константин. Он-то и воспитывал младших братьев.

Все это Лехт вспоминает сейчас с веселой усмешкой, не вникая в детали, не считая, что детство у них было трудным.

Нет, это обычные условия жизни для всех трудовых эстонских семей, для жителей острова Сааремаа, за исключением, конечно, тех, кто владел рыболовным флотом, кто скупал у рыбаков весь их улов морских угрей. Со всех хуторов дети шли в школу за пятнадцать, двадцать, за тридцать километров. Это была единственная возможность учиться.

— Вот, пожалуй, все, — заключает Лехт свой рассказ о детстве.

Он то подбрасывал хворост или щепки в огонь, то молча сидел, изредка обращаясь ко мне с ничего не значащими вопросами: «Вы быстро нашли Меривалья?» Или: «Почему вы хотели идти к морю?»

Я понимал, что Лехт охотно будет говорить о том, что его волнует теперь: о людях, мешающих развитию силикальцита, о больших и малых бедах новых заводов, о встречах с японскими инженерами — они назвали силикальцит волшебным камнем, не скупились на похвалы, на улыбки, поклоны, восторги.

Но как только речь заходила об истории силикальцита, как только я пытался размотать этот большой и сложный клубок и дойти до первой, начальной ниточки, Лехт умолкал. Он начинал проявлять повышенный интерес к огню, к почерневшим кирпичам, оберегавшим траву и сад от шальных искр, — словом, давал понять, что это слишком долгая история, чтобы можно было ей посвящать тихие минуты нашего ночного разговора у костра.

— Мы еще займемся с вами и этой историей, — сказал Лехт, — а теперь моя голова совсем забита, до отказа забита — поймите меня правильно — подводными рифами. Да, да, иначе их не назовешь.

— Что вы имеете в виду?

— Прежде всего — мои ошибки. Может быть, я действительно ничего не понимаю в людях.