Вадим Россман - Столицы. Их многообразие, закономерности развития и перемещения

Неспособность организовывать экономику вокруг разных урбанистических центров в качестве компенсации ведет к мобилизации политических ресурсов для подчинения регионов и усиления такими столицами своей сомнительной роли глобального города. Такие глобальные столицы склонны к узурпации глобальности и объективно препятствуют интеграции в глобальные процессы других урбанистических центров и регионов страны.

Например, Москва, реальный международный вес и статус которой снизился в результате падения Советского Союза, приобрела статус глобального города в качестве ворот в евразийское экономическое и финансовое пространство не столько в силу наличия собственно инновационного потенциала, сколько в результате отсутствия конкуренции внутри страны и неразвитости системы городов.

Москва, конечно, не является исключением в данном отношении. Примерно в той же самой связи в 1927 году критически относящийся к скромному обаянию своей столицы и к ее роли в национальной истории известный испанский философ Ортега-и-Гассет так писал о Мадриде:

У Мадрида никогда не было своей творческой культуры… Немногим дурно усвоенным им урокам он выучился за границей. Эта приобретенная за рубежом культура… этот культурный резервуар, приходит именно в Мадрид как в главный город страны для поддержания его статуса и трезвого достоинства столичного города. Величайшей глупостью является представление о том, что Мадрид мог распространять по стране свой дух. В шести километрах от Мадрида кончается его культурное влияние и без всякого перехода или просвещенных окраин внезапно начинается тотальная отсталость (Ringrose, 1983: 134; Ortega, 1967: 192).

Глобализм Москвы или Мадрида, описанный здесь Ортегой, предстает в качестве чего-то вторичного по отношению к первичному глобализму настоящих глобальных городов, которые крутят маховики прогресса.

Однако наиболее успешным городам в развитых странах, как мы уже говорили, удается гармонически совмещать глобальные и столичные функции и императивы. Характер их модерна инкорпорирует национальную самобытность и характеризуется специфической интерпретацией глобальности и поисками своей национальной роли в глобальных процессах. В таких городах глобальность и столичность органически уживаются друг с другом в качестве элементов единого целого.

Нации встраивают глобализм или модернизацию в свои стратегии национального развития, что отражается в символизме и распределении национальных и глобальных пространств в новых столицах. Новые столицы с их символизмом указывают на причастность нации не только партикуляристским нарративам эмансипации и национального освобождения, но и проекту модерна в его различных интерпретациях, которые, конечно, зависят от века, моды и политической конъюнктуры. Новая архитектура, на самом деле достаточно общая для культурного региона и продиктованная модой и культурными веяниями эпохи, часто не только подчеркивает самобытное, но и акцентирует приверженность одному или нескольким метанарративам мировой истории с более универсалистской ориентацией – нарративам рационализации, новых технологий, глобализации и социальной справедливости.

Дискуссия о глобальности и столичности о двух полюсах урбанизма также проектируется на саму историю столиц. Например, известный урбанолог Джейн Джейкобс выводит столичность исключительно из экономических причин и рассматривает ее как своего рода предмет роскоши, который могут себе позволить только экономически богатые регионы. Она, в частности, пишет:

Великие столицы Европы становились великими городами не из-за своих функций столицы. Причина и следствие здесь поменялись местами. Первоначально Париж был местом пребывания французских королей не в большей мере, чем полдюжины других королевских резиденций. Вплоть до XII века Орлеан, другой центр торговли, был более значим и в качестве резиденции короля и двора, и в качестве культурного и образовательного центра. Париж стал настоящей столицей только после того, как он стал самым большим и экономически наиболее диверсифицированным коммерческим и индустриальным городом королевства. Берлин не был даже столицей своей провинции (ею был Бранденбург), пока он не превратился в самый большой и экономически наиболее диверсифицированный коммерческий и индустриальный центр на территории Пруссии (Jacobs, 1984: 390).

Вопреки подобным представлениям, озвученным Джейкобс и, вероятно, отчасти вытекающим из идеологии экономизма, столицы достаточно редко возникают просто за счет трансформации и расширения функций тех городов, которые уже имели серьезные экономические преимущества над всеми прочими городами. Такой вывод можно сделать на основании более беспристрастного исторического анализа.