Ричард Докинз - Расплетая радугу. Наука, заблуждения и потребность изумляться

В предыдущей главе я обещал вернуться к разговору об иллюзии «человечка в голове». Не затем, чтобы разрешить проблему сознания — это за пределами моих возможностей, — а чтобы провести еще одну параллель между мемами и генами. В своей книге «Расширенный фенотип» я доказывал, что не следует принимать индивидуальный организм как данность. Под индивидуумом я подразумевал не субъект сознания, а единое, согласованно функционирующее тело, покрытое шкурой и более или менее всецело посвящающее себя делу выживания и размножения. Организм, утверждал я, не является неотъемлемым атрибутом живого, но возник как явление тогда, когда гены, которые на самых первых этапах эволюции были независимыми, воюющими друг с другом единицами, стали объединяться в шайки связанных общими интересами «сотрудничающих эгоистов». Индивидуальный организм — не совсем иллюзия. Для этого он слишком конкретен. Но это явление вторичное, производное, наспех сработанное действиями изначально различных, и даже враждующих, сил. Не буду дальше развивать эту тему, выскажу только, вслед за Деннетом и Блэкмор, мысль об имеющемся здесь сходстве с мемами. Быть может, субъективное «я» — та личность, которой я себя ощущаю, — не что иное, как такая же полуиллюзия. Сознание — это совокупность по сути независимых и даже враждующих друг с другом факторов. Марвин Минский, пионер в области искусственного интеллекта, назвал свою книгу, вышедшую в 1985 году, «Сообщество разума». Вне зависимости от того, можно ли отождествлять эти факторы с мемами, мысль, которую я хочу здесь высказать, такова: наше субъективное ощущение, что «там, внутри нас, кто-то есть», вполне может оказаться собранным на скорую руку, вторичным, полуиллюзорным аналогом индивидуального организма, возникшего в ходе эволюции как результат зыбкого согласия между генами.

Но это было отступление. Изначально мы занимались поиском таких новшеств в программном обеспечении нашего мозга, которые могли бы положить начало последовательным виткам коэволюции оборудования и ПО, приведшей к тому, что человеческий мозг резко увеличился в объеме. Пока что в числе возможных факторов я назвал язык, способность ориентироваться по картам, умение бросать предметы в цель и мемы. Еще одно предположение — половой отбор, уже упоминавшийся мной в качестве примера, чтобы объяснить сам принцип взрывообразной коэволюции. Но не мог ли он быть двигателем увеличения головного мозга у людей? Могли ли наши предки производить впечатление на своих половых партнеров при помощи некоего умственного аналога павлиньего хвоста? Мог ли отбор благоприятствовать увеличению мозгового оборудования вследствие неуклонно возраставшей потребности выставлять напоказ программное обеспечение — скажем, способность запоминать последовательность движений невообразимо сложного ритуального танца? Кто знает.

Из всех кандидатов на роль того программного обеспечения, которое подтолкнуло человеческий мозг в сторону увеличения, наиболее убедительным и подходящим многие сочтут язык, и я собираюсь еще раз взглянуть на эту кандидатуру с другой точки зрения. Терренс Дикон в своей книге «Символический вид» (1997 г.) подходит к языку с позиций, близких к меметике:

Если не обращать внимания на разницу между конструктивными и деструктивными эффектами, то не будет большой натяжкой рассуждать о языке в какой-то мере так же, как мы рассуждаем о вирусах. Языки — это неодушевленные искусственные объекты: наборы звуков и закорючки на глине или на бумаге, которым удается вмешиваться в деятельность мозга, чтобы он воспроизводил их, выстраивал их в систему и передавал дальше. Тот факт, что составляющая язык реплицирующаяся информация не организована в форме живого существа, ничуть не мешает ей быть целостной адаптивной единицей, эволюционирующей вместе со своим носителем-человеком.

Далее Дикон развивает свою мысль, отдавая предпочтение модели «симбиоза», а не злостного паразитизма, и тоже проводит сравнение с митохондриями и другими симбиотическими бактериями внутри клеток. Эволюционируя, языки приобретают способность эффективно инфицировать детские мозги. Но и мозг ребенка, этой пожирающей информацию гусеницы, тоже эволюционировал в сторону повышения восприимчивости к заражению языком — снова коэволюция в действии.

Клайв С. Льюис в эссе «Синечки и флалансферы: семантический кошмар» [70] На русском языке, по-видимому, не издавалось. «Синечки» — синие очки. «Флалансфера» — сфера флатландцев (отсылка к научно-фантастическому роману Эдвина Э. Эбботта «Флатландия»). Эти неологизмы придуманы Льюисом в качестве примера того, как может идти словообразование. (1939 г.) вспоминает популярное в филологической среде изречение о том, что наш язык полон умерших метафор. В 1844 году поэт и мыслитель Ральф Уолдо Эмерсон написал в своем очерке «Поэт»: «Язык — это ископаемая поэзия» [71] Перевод А. М. Зверева. . Если не все наши слова, то, несомненно, многие из них сначала были метафорами. Льюис упоминает о том, что глагол attend («внимать») некогда означал «тянуться». Внимая вам, я как бы тянусь к вам ушами. Я «ухватываю» вашу мысль, когда вы «развертываете» ее передо мной и «вбиваете» мне в голову, в чем состоит «соль» ваших рассуждений. Мы «входим» в курс дела и не «теряем» «нить» разговора. Я специально выбрал такие примеры, где метафорическое прошлое слов является недавним и оттого хорошо заметным. Исследователи-языковеды могли бы копнуть глубже (ясно, куда я клоню?) и показать, что даже те слова, происхождение которых не очевидно, некогда были метафорами — возможно, в каком-нибудь мертвом (улавливаете?) языке. Само слово «язык» сперва обозначало часть тела.