Оксана Кабачек - Врата в бессознательное - Набоков плюс

Подведем итог. «Новгородская травма» помечена ромбом, это ее аффективный (и эффективный) носитель — и движущая сила «коллективного бессознательного». Сирин увлекся арлекинадой театра Евреинова потому, что его вел черный ромб. Арлекин — самое яркое, человеческое воплощение ромба, поэтому писатель увидел и воспел именно его (а сам ромб как геометрическая фигура остался в тени).

В последних произведениях писатель опять призвал Арлекинов, чтобы они еще раз помогли решить жизненную задачу: символ «арлекин» — проверенный ключ, отпирающий нужные двери.

Задачи сложные, необычные: 1) проникнуть в «зазеркалье» родовой памяти, чтобы испросить прощения, избыть «новгородскую травму», воссоздав ее структуру в тексте, пусть и зашифровано, 2) научиться беспрепятственно проходить в иномирье — как это делали предки-волхвы. (Отметим, что вторая задача не могла быть решена до тех пор, пока не решена была первая: сосланные новгородцы О-вы и их потомки, не только не имевшие чувства вины за «невстречу» с родственниками, но и, пожалуй, довольные, что хоть кто-то из рода спасся, не попал в партию депортированных, первой задачи, разумеется, не имели, поэтому беспрепятственно — если, конечно, этому не мешали исторические обстоятельства, — пользовались своими уникальными способностями, которые у них не были заблокированы чувством вины.)

Почему ссыльных новгородцев (незнакомцев в степи) писатель назвал внешне не соответствующим, но любимым, спасительным словом? Почему лакуна была заполнена именно им? Ответ мы уже знаем: взаимодействие черно-ромбических носителей (бабочки, витражи, арлекины и пр.) дает главную фигуру — Арлекина; он становится героем стихотворения, закрывая собой, наслаиваясь, как в пастише, на фигуры новгородцев (на «пустой квадратик»), по отношению к которым автор неосознаваемо изливает свои чувства. (Чувств любви, вины и боли естественней изливать на любимых трагических комедиантов, чем на скрытых за театральным занавесом- арлекином (!) незнакомцев.)

Автор владеет кодом, только с помощью которого возможно «разгадать шифр совершающегося, как бы на листе с оконцами в детском фокусе, наложив который на хаос разрозненных букв, с внезапной ясностью читаешь в прорезях таинственное в своей простоте сообщение» [161].

В романе «Смотри на арлекинов!» В. В. Набоков на эмоциональном, аффективном — неосознаваемом — уровне освободился от родовой травмы (ибо герой, дублер автора, хотя так и не узнал истинной причины своей странной болезни, но обрел, наконец, счастье) — и приписал это, по привычке, арлекинам, их свободному, праздничному творчеству. Это, в сущности, правильно: освободился-то через писательство . (Проблема неверной интерпретации его творчества читателями, возможно, не исчезла; а сквозит, сияет, тем не менее, свет…)

Подтверждением высказанной выше гипотезы могут быть более ранние стихотворения Набокова, посвященные теме разлуки с Родиной (тревожившей его всю эмигрантскую жизнь).

Можно условно выделить два периода в его эмигрантской поэзии: в раннем периоде ностальгия пафосная, романтическая, в позднем — надрывная, тягостная и оттого желаемая быть вытесненной.

В тексте стихотворения «Герб» (1925, Берлин) автор по-юношески клянется «царственно беречь» свою «тоску, воспоминанья» о покинутой Родине:

Это воспоминание о 1919 годе: правильный побег, по мнению В. Н. Курицына, «мифологический, архетипический — волны за бортом» [74;99].

Анаграмматическийслой затекста, однако, содержит много неблагозвучий: «среть», «пизг» и т. п. Стихи еще неумелые, точнее, эпигонские , подражательные, поэтому (?) вялые, «из головы», без долженствующей энергетики. (В какой-то степени к ним приложимы характеристики самого раннего, юношеского, еще вполне любительского периода творчества В. Набокова: «„малокровие“ и старомодность сочетаются в них с отсутствием вкуса и самоуверенностью новичка, полагающего, что он пишет под Блока» [89].)