Альфред Барков - Прогулки с Евгением Онегиным

В приведенном пассаже достоен внимания стилистический оборот: «Принялся я за повести… я избрал…». Вряд ли можно отнести это «яканье» только к Белкину… Через несколько лет программную декларацию Катенина о «нерукотворном памятнике» Пушкин тоже откроет местоимением первого лица, продублировав его в том же первом стихе («себе»). Действительно, «скромный автор наш» умер не от скромности – лошадь помешала…

«Язык горюхинский есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями, некоторые буквы вовсе в нем уничтожены или заменены другими». Стоит ли говорить, что это – чистейшей воды пародия на видение этого вопроса Катениным? Здесь, правда, Пушкину не совсем удалась пародия в свой адрес с позиции Катенина: хотя материал «Евгения Онегина» и вызывал определенные ассоциации, и этот момент был даже подвергнут в печати критике (правда, не со стороны Катенина), все же такую «ответную самопародию» вряд ли можно считать адекватной. Тем более что готовившаяся по этому поводу Пушкиным статья в печать не пошла… Пришлось Пушкину устранять этот «огрех» уже в 1833 году, введя специальное примечание к «Евгению Онегину» в отношении как раз «усеченных» слов (молвь, хлоп, топ). Но, опять же, «чистоты» самопародии не получалось, мешали стоящие за всем этим образы «автора» – Онегина и Белкина… Пришлось эти три слова вводить по одному разу в другие произведения, и вот только тогда Пушкин мог успокоиться: полная двузначность достигнута, кроме пародии на Катенина появилась теперь и на самого себя – как со стороны Онегина, так и «помещика», который вывел его, Пушкина, в образе Белкина…

Предвижу возможные возмущенные возражения со стороны филологов, которые станут ссылаться на многочисленные работы из области «белкиноведения», ни в одной из которых не упоминается о том, что Пушкин пародируется в образе «графомана», «недоучки» и «псевдоисторика» Белкина. Да, действительно, эти определения введены мною, поскольку это вытекает из содержания не только «Истории села Горюхина», но и «соседского письма», а также всех пяти «побасенок» (последний термин введен не мною, он уже достаточно давно активно используется). Думаю, что с определением характеристики образа Белкина в том виде, как он здесь описан, возражений не последует. Что же касается увязки этого образа с личностью самого Пушкина, то я не знаю сколько-нибудь значимой работы, посвященной «Повестям Белкина», из содержания которой не вытекала бы такая увязка. Другое дело, что авторы этих работ не дают такой оценки образу Белкина. Но это – их проблемы. То, что я увязал эти два момента воедино, диктуется реалиями романа, и это в свою очередь дает однозначный ответ: поскольку самопародия Пушкина «по-серьезному» исключается, а факт пародийности этого образа – налицо, и поскольку сам образ не может не увязываться с фигурой Пушкина, то остается единственный логически приемлемый вариант: в «Повестях Белкина» пародируется именно Пушкин. Кем и как пародируется – однозначно определить не так уж и сложно, главное – сделать такой вывод и на его основе сформулировать задачу. Цель: дать всеобъемлющую характеристику содержанию этой пародии – не преследовалась, материал затронут лишь настолько, насколько это необходимо для подтверждения вывода в отношении структуры романа.

Желающие могут углубить этот вопрос, метасюжет пушкинского романа бесконечен по объему; однако те исследователи, которые склонны продолжать поиски глубокой пушкинской философии в «побасенках» И. П. Белкина как таковых, вольны тратить бумагу и чернила по своему усмотрению. Уважая их целеустремленность, могу даже дать им один интересный тезис для более глубокой проработки.

«Выстрел»: выше изложены некоторые этические соображения относительно «прямого» содержания образа Сильвио. Приятно убедиться, что подобные выводы были сделаны ранее и другими исследователями. Однако в любом случае все эти выводы предполагают прямую дидактику непосредственно в фабуле сказа, что для Пушкина не характерно – как можно было убедиться, свою сатиру, даже тщательно упрятанную в метасюжет, Пушкин дополнительно защищал от малейших признаков «прямой» дидактичности вариантами «обратного», «анти-пушкинского» истолкования, причем над некоторыми из них он работал гораздо больше, чем над текстом самих «Повестей». И тем не менее…

…Если развить высказанные тезисы относительно этичности поступков Сильвио, то нетрудно заметить, что уже в сам сказ этой повести заложена философская идея, которую после Пушкина со всей остротой поставили Ницше и Шопенгауэр, а именно: идея глубокой ущербности, антигуманности существовавшего «кодекса чести», в соответствии с которым любой мало-мальски владеющий оружием нахал типа Сильвио мог из низменных побуждений совершенно безнаказанно отправлять на тот свет любую не понравившуюся ему личность. Глубоко интеллигентные, одаренные люди являлись заложниками такой «чести», и против этого восстали немецкие философы, которых у нас до сих пор еще по инерции причисляют к «человеконенавистникам» – правда, только те, кто никогда не читал их трудов. Хотя, если исходить из современной терминологии, они были одними из первых борцов за права личности. То, что понимается под понятием «сверхчеловек», по современным меркам – диссидент, не подчиняющийся общепринятой лицемерной морали. Пушкин, поставивший в «Выстреле» эту тему именно в таком контексте, вскоре сам стал жертвой этого варварского «кодекса чести».