Альфред Барков - Прогулки с Евгением Онегиным

Ссылаясь на справедливое высказывание В. В. Виноградова, содержащееся в его книге 1941 года «Стиль Пушкина», о том, что «Повести Белкина» необходимо изучать и понимать так, как они есть, то есть с образами издателя, Белкина и рассказчиков, С. Г. Бочаров делает не менее справедливое заключение: «Автор» Белкин представляет собою композиционную функцию в большей мере, нежели «образ героя» в обычном смысле. Но эта композиционная функция олицетворена и индивидуализирована, воплощена как «лицо» и «характер». Определение меры этого воплощения и этой индивидуальности и составляет проблему Белкина» {80}.

В этой фразе фактически сформулировано то, что определено выше в качестве главного композиционного элемента художественного произведения: решающее значение психоло-

гических доминант и интенции рассказчика. Исследователь, достаточно глубоко проработавший содержание образа Белкина, завершил свой анализ такими словами: «Но история белкинского вопроса показывает, что к образу подобного типа у литературоведения не хватает подходов» – то есть, исследователь снова совершенно справедливо подчеркивает отсутствие методик, адекватных для решения задач такого типа. Представляется целесообразным применить описанную методику структурного анализа, учитывая при этом полученные С. Г. Бочаровым выводы.

Разбор вопроса об «авторстве» «Повестей Белкина» С. Г. Бочаров предварил констатацией того факта, что «… исследователи отмечали теоретическую осознанность работы Пушкина над прозой» {81}, со ссылкой на мнение Б. Эйхенбаума: «Пушкин вплотную занялся прозой не раньше чем вполне осознал, что она должна собой представлять и каков ее характер и цели… Мало найдется писателей, у которых теоретическое представление о литературе и практика находились бы в таком соответствии, как у автора «Повестей Белкина» (Б. Эйхенбаум. Литература. 1927, с. 6)». Развивая эту мысль, С.Г Бочаров заключает: «Таким образом, закономерная эволюция форм пушкинского творчества являет как бы процесс изменения авторского лица» {82}. Здесь исследователь имеет в виду постепенный переход от поэмы и лирики к роману в стихах, в лоне которого и зародилась пушкинская проза.

По результатам исследования С. М. Шварцбанда нетрудно видеть, что в «Повестях Белкина» как в цикле нашла свое отражение эволюция развития форм чьего-то творчества – то ли Белкина как литературного персонажа, то ли самого Пушкина. Впрочем, последнее маловероятно, поскольку выявленные Шварцбандом изменения в творческой манере являются, скорее, объектом художественного изображения; возможно, они и есть тот самый эстетический объект, по поводу которого «ржал и бился» Баратынский. Окончательную ясность в этот вопрос может внести только полное выявление структуры цикла через детальную проработку образа рассказчика.

В отношении произведений цикла С. Г. Бочаров отмечает, что их «объединяющее лицо – не пушкинское, а белкинское: это словно сама олицетворенная проза, ее собственное лицо. Оно посредничает между авторским «я» и миром живых эмпирических лиц. При этом образ Белкина сам не является «первым лицом» {83}. С таким утверждением можно согласиться, но с некоторой оговоркой. Во-первых, если «объединяющее лицо» рассказчика является олицетворением прозы, то следует признать, что прозы не очень удачной (вызвавшей неприятие еще при жизни самого Пушкина), художественные достоинства которой не выявлены и по сей день. Поэтому, если говорить о «прозе Пушкина» в «Повестях Белкина», то она должна содержаться не в этих примитивных новеллах, а в метаструктуре, в романе Пушкина, в котором «Повестям» как таковым должна быть отведена роль вставной новеллы. Во-вторых, бесспорно правильный вывод, что образ Белкина не является «первым лицом» (С. Г. Бочаров показал это достаточно убедительно), вступает в противоречие с его же выводом, что «объединяющее лицо – не пушкинское, а белкинское», хотя оба утверждения исследователя – каждое по себе – достаточно обоснованны (можно даже сказать, что они доказаны индуктивным методом, хотя для «чистоты» доказательства в таком неясном вопросе требуется стопроцентная дедукция, поскольку всякая индукция с полным основанием может быть интерпретирована как очередное субъективное «прочтение»).

Вместе с тем, следует признать, что наличие данного противоречия следует отнести не к качеству исследования С. Г. Бочарова (индуктивные методы доказательства удовлетворяют потребности литературоведения в подавляющем большинстве случаев), а к самому образу Белкина, парадокс которого в данном случае заключается в том, что он не является типичным образом рассказчика-персонажа мениппеи: что-то в этом образе есть такое, что не позволяет ему стать основным композиционным средством, сводящим воедино все противоречия. Наоборот, отмеченные С. Г. Бочаровым глубокие противоречия имманентны самому этому образу, и, видимо, именно они, эти противоречия, и должны являться ключом к содержанию романа «Повести Белкина». Можно сказать даже больше: Белкин как рассказчик нетипичен в первую очередь для мениппей Пушкина, для которых, начиная с «Евгения Онегина», психологические черты рассказчика являются основным объектом изображения – причем изображения четкого и недвусмысленного, не допускающего наличия противоречий, выходящих за рамки диалектической амбивалентности художественного образа. В данном же случае образ рассказчика – основной образ мениппеи! – явно не удался автору цикла. То есть, самому Пушкину?!.. Ведь авторов-то всего двое – Пушкин да его рассказчик Белкин. И, если образ Белкина не удался, то вина в этом может лежать только на самом Пушкине.