Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Один из пассажей «Жизни Арсеньева» посвящен именно «житийным» чтениям Арсеньева (гл. XVIII первой книги): «И вот я вступил ещё в один новый для меня и дивный мир: стал жадно, без конца читать копеечные жития святых и мучеников, которые стал привозить мне из города сапожник Павел из Выселок, часто ездивший в город за товаром для своего ремесла. В избушке Павла всегда пахло не только кожей и кислым клеем, но и сыростью, плесенью. Так навеки и соединился у меня запах плесени с теми тоненькими, крупным шрифтом напечатанными книжечками, что я читал и перечитывал когда-то с таким болезненным восторгом. Этот запах стал даже навсегда дорог мне, живо напоминающим ту странную зиму; мои полубезумные, восторженно-горькие мечты о мучениях первых христиан, об отроковицах, растерзанных дикими зверями на каких-то ристалищах, о царских дочерях, чистых и прекрасных, как божьи лилии, обезглавленных от руки собственных лютых родителей, о горючей пустыне Иорданской, где, прикрывая свою наготу лишь собственными власами, отросшими до земли, обитала, замаливала свой блуд в миру, Мария Египетская, о киевских пещерах, где почиют сонмы страстотерпцев, заживо погребавших себя для слёз и непрестанных молитвенных трудов в подземном мраке, полном по ночам всяких ужасов, искушений и надругательств от дьявола… Я жил только внутренним созерцаньем этих картин и образов, отрешился от жизни дома, замкнулся в своём сказочно-святом мире, упиваясь своими скорбными радостями, жаждой страданий, самоизнурения, самоистязания. Я пламенно надеялся быть некогда сопричисленным к лику мучеников и выстаивал целые часы на коленях, тайком заходя в пустые комнаты, связывал себе из верёвочных обрывков нечто вроде власяницы, пил только воду, ел только чёрный хлеб… И длилось это всю зиму. А к весне стало понемногу отходить – как-то само собой. Пошли солнечные дни 〈…〉 Настал апрель, и в один особенно солнечный день стали вынимать, с треском выдирать сверкающие на солнце зимние рамы, наполняя весь дом оживленьем, беспорядком, всюду соря сухой замазкой и паклей, а затем распахнули летние стекла на волю, на свободу, навстречу новой, молодой жизни» (6; 45). Эта глава завершает в романе отрывок о первом большом горе Арсеньева – смерти сестры Нади, за ней и последовала зима «страданий», «самоизнурений» и «самоистязаний». Автоперсонаж «Жизни Арсеньева» будто бы проигрывает одну из Бунинских вариаций, уже написанную в «Аглае». Аглая, таким образом, умножается в Арсеньеве, и на фоне автобиографического романа тоже начинает восприниматься как один из образов многоликого бунинского авторского «я». // Тема житийного чтения и самоистязаний Арсеньева входит в еще более обширный – историософский тематический блок. Чуть раньше, в XVI главе, можно прочесть такой пассаж: «Рос я, кроме того, среди крайнего дворянского оскудения, которого опять-таки никогда не понять европейскому человеку, чуждому русской страсти ко всяческому самоистребленью. Эта страсть была присуща не одним дворянам. Почему в самом деле влачил нищее существование русский мужик, всё-таки владевший на великих просторах своих таким богатством, которое и не снилось европейскому мужику, а своё безделье, дрёму, мечтательность и всякую неустроенность оправдывавший только тем, что не хотели отнять для него лишнюю пядь земли от соседа помещика, и без того с каждым годом всё скудевшего?» (6; 41). Два приведенных здесь отрывка прочитываются как мотивная и историософская квинтэссенция «Аглаи» с темами жизни/смерти, зимы/весны, житийного чтения, самоотреченности/ самоистязаний и их исторического выхода.

Позже эпоха Ивана Грозного («Ивана») со свойственными ей коннотациями азиатского (татарского), бунтовского, «лютого», разгульного активно осмыслялась русской эмиграцией в параллели к революционной истории XX в. См. об этом: Янгиров Р. М. Парижский спор об «Иване» и о «русской слякоти»: советский кинематограф в восприятии литераторов русского зарубежья в 1920-е–1940-е годы // Русская литература конца XIX – начала XX века в зеркале современной науки. М.: ИМЛИ, 2008. С. 341–370.

На «языческое» происхождение фамилии (от слова «шкура») обратила внимание Т. Ю. Яровая. ( Яровая Т. Ю. Религиозные мотивы и авторский подтекст в рассказе И. А. Бунина «Аглая» // Русская литература в мировом культурном и образовательном пространстве. СПб.: МИРС, 2008. Т. 2. Ч. 1. С. 306).

Обзор темы снов см.: Яровая Т. Ю. Религиозная проблематика в рассказе И. А. Бунина «Аглая» // Проблемы целостного анализа художественного произведения. Борисоглебск, 2007. Вып. 7. С. 85–86.