Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

Как и рассказчик у Достоевского, Апемант пришел «чтоб наблюдать» и впадает в гнев, если богач пытается его угостить. Он ценит истину, которая ранит, и воплощает собой честность, крупным шрифтом начертанную поперек его ехидства. Что касается Ферсита, его упоминает, имея в виду себя самого, Трусоцкий в «Вечном муже», когда цитирует известное двустишье из шиллеровского «Торжества победителей»:

Был ли Достоевский знаком с шекспировской версией — неизвестно, хотя это вероятно. Некоторые монологи Ферсита в «Троиле и Крессиде» запросто могли бы стать эпиграфом к «Запискам из подполья»:

«Ну что, Терсит? Как! Заблудился в лабиринте собственной ярости? Неужто же этот слон Аякс довел тебя до такого состояния? Когда он бьет меня, я смеюсь, и это меня утешает. Конечно, лучше бы, чтобы я его бил, а он надо мной смеялся. Ах, черт возьми! Да я научусь ворожить и вызывать чертей, чтобы только найти выход из такого омерзительного унижения» [149] Пер. Т. Гнедич. .

Подобно Ферситу, подпольный человек непрерывно ведет беседы с самим собой. Его чувство отчуждения столь велико, что он видит «инаковость» даже в зеркале. Он — противоположность Нарциссу, и гневается на мироздание именно потому, что не может поверить — как столь презренное существо, как он, могло быть создано по образу Божьему. Он завидует богатству и власти, ведь ирония не защитит от зимней стужи. Но в своем подполе, в «лабиринте ярости», он замышляет месть. Он «вызовет чертей», и однажды мелкие чинуши, которые помыкают им, кучера, которые окатывают его грязью, величавые лакеи, которые захлопывают двери у него перед носом, дамы, которые хихикают над его поношенной жилеткой, домовладельцы, которые подстерегают его на темной лестнице, — все они еще поползают у его ног, ног победителя. Это — мечта Растиньяка, мечта Жюльена Сореля, это — не идущая из головы фантазия сонма живущих впроголодь чиновников и безработных репетиторов, которые заглядывают снаружи в горящие праздником окна романа XIX века.

Но подпольный человек необходим тем, кто стоит выше него. Он — напоминание о смертности в минуты гордыни, паяц-правдоруб, наперсник, который расшатывет иллюзию. Его отзвуки видны в Санчо Пансе, в Дон Хуановом Лепорелло, который требует свою плату даже перед лицом ада, в Фаустовом Вагнере. Поддакивая или переча своим хозяевам, или ставя их слова под сомнение, он способствует процессу самоопределения, и этот процесс — как мы видим из роли Шута в «Короле Лире» — один из главных элементов динамики в трагедии. Благодаря присущим неоклассицизму канонам приличия, подпольный человек превратился в респектабельного придворного. Но его основная функция осталась прежней: он обнажает лицемерие высокой риторики и принуждает благородных персонажей переживать моменты истины (можно вспомнить Кормилицу в «Федре»). Таким образом, наперсники у Корнеля и Расина иллюстрируют образ «стороннего наблюдателя», который поначалу буквально и был самостоятельной личностью, а позднее стал полноправным внутренним голосом в душе персонажа.

Это признание проглядывало уже в портретном изображении Доброй и Злой Воли в борьбе за душу Обывателя, то есть, Фауста, в средневековых моралите. Мы видим соответствующие намеки в аллегорических беседах между «разумом» и «страстью» в ренессансной и барочной любовной и философской лирике. Но утверждение, что внутри каждого отдельно взятого человека могут сосуществовать конфликтующие личности, и что в низких, иронических, иррациональных чертах сознания может быть больше правды, чем в иллюзии складности и разумности, предъявляемой внешнему миру, — все это впервые было изложено лишь в XVIII веке. Именно в то время, выражаясь словами Бердяева из его «Миросозерцания Достоевского», «бездна разверзлась в глубине самого человека, и там снова открылся Бог и дьявол, небо и ад». Первым «современным» персонажем, как указал Гегель, был племянник Рамо из воображаемого диалога Дени Дидро. Кроме того, он был и прямым предшественником подпольного человека.

Племянник Рамо — музыкант, мим, нахлебник, философ — одновременно высокомерен и раболепен, энергичен и ленив, циничен и искренен. Он прислушивается к себе, словно уличный скрипач — к своему инструменту. Внешне он типичный представитель рода подпольных: